Небо любви

И тут произошло то, что никак не вписывалось в мою уютную и стабильную семейную жизнь. Павел машинально ответил мне пощечиной, буквально сбив с ног. Через минуту он опомнился, умолял простить его, говорил, что сам не понял, как это случилось.

Но, ошеломленная, я не способна была воспринимать действительность. Вот именно в тот момент что-то начало во мне опрокидываться, словно я стала жить вверх ногами.

Никогда, слышите, никогда не бейте женщин! Это не прощается, только притупляется в памяти, но совсем не проходит. Никогда! Это остается в крови, в костях, в спинном и головном мозге, в каждой клеточке, как не выводящаяся из организма прививка.

«Как он мог!» — рыдало мое поруганное самолюбие. Ведь я работала без больничных листов, выворачивалась наизнанку, я во многом себя ограничивала (правда, это не составляло для меня особого труда), чтобы только муж и сын ни в чем не нуждались. Я забрасывала их заграничными шмотками, экзотическими фруктами, сертификатами, позволяющими совершать покупки в закрытых магазинах, я всячески старалась возместить свое частое отсутствие. И это приносило мне радость, ибо «блаженнее давать, нежели получать». Я искренне любила мужа, искренне восхищалась им и была предана ему и в мыслях, и в поступках, хотя внимания ко мне со стороны мужского пола было больше, чем достаточно. И вот я получила по «заслугам». Обида поселилась во мне и требовала пищи.

В качестве закуски появился немецкий профессор-астроном, тридцати шести лет, родом из Дортмунда. Он производил впечатление интеллигентного, воспитанного и вполне порядочного человека. Кроме того, он был, безусловно, умен и красив той особенной мужской красотой, которая так нравится женщинам. Его рано поседевшие густые волосы в контрасте с черной бородкой привлекали внимание и заставляли женщин оборачиваться. Было очень забавно все время говорить по-немецки, поражая Манфреда безупречным произношением.

В ресторане гостиницы «Россия», где мы иногда проводили время, я с присущим мне артистизмом изображала иностранку, иначе бы уже тогда меня вышвырнули с работы за общение с немцем. «Надо расширять международные связи, но не половым путем», — говорил наш парторг, уволив двух симпатичных и дипломированных бортпроводниц только за то, что в аэропорту они посидели за чашкой кофе с молодыми иностранцами.

Мы всегда боялись общения с иностранцами, или вынуждены были бояться. Когда в ресторане бомбейского пятизвездочного отеля заиграла музыка и сногсшибательный итальянский летчик (в гостинице помимо «Аэрофлота» размещались еще несколько иностранных экипажей) галантно пригласил меня на танец, я с испуганным выражением глаз поспешно отказалась, сославшись на то, что у меня болит нога. Я так хотела танцевать и петь, чувствуя себя молодой, легкой, сильной и способной преодолеть любые препятствия на своем пути! Но то, что я услышала в следующую минуту, заставило почувствовать меня беспомощной стрекозой, приколотой к гербарию.

— Девушка, вы из Европы? — иронично спросил итальянец.

Что я могла ему ответить? Густой краской покрылось мое лицо.

Впрочем, как я поняла позже, разведенный Манфред, имевший на меня виды, мне был совсем не нужен. Однажды подруга с мужем пригласила нас к себе в Строгино посмотреть недавно полученную квартиру в новом доме, расположенном на живописном берегу Москвы-реки. Мы приятно провели вечер, без устали поднимая бокалы за интернациональную дружбу, вспоминая, что русские цари выбирали в жены немок, ставших в дальнейшем преданными служительницами России. Потом мы решили охладить свои разгоряченные алкоголем и летней жарой тела, окунув их в вечернюю прохладу Москвы-реки. Манфред снял с себя все, и, не смущаясь, пошел в воду. У немцев совсем другой менталитет. В Манфреде была видна порода — светлые волосы, черная бородка и внизу все породистое и черное. Но мне вдруг сделалось так противно, я поняла, что это чужое, и я не смогу, не смогу накормить свою обиду. Павла больше нет на этом свете, и я помню только самое светлое и самое радостное из нашей прежней жизни. Лишь иногда в моих снах просыпается та обида, она хрупка и призрачна, но все же обида…

Но вернемся, однако, к самому началу моего рассказа. Итак, мы летели на Барбадос через Ирландию.

— Я принес тебе пива, Лу, — сказал Сомов. — Ты потрясающе хороша!

— Оставь меня в покое, — ответила я тихо. — Я ничего у тебя не просила.

— Опять ты грубишь, Лу. И все-таки завтра на Барбадосе мы поговорим, — сказал этот самоуверенный наглец Сомов, и в его устах словечко «поговорим» приобретало совсем другое значение.