Небо над бездной

— Не будешь? А зачем в таком случае ты вытащил на свет Божий свою говорящую стекляшку?

— Извини, Федя, это не твое дело. Просто мне понравилась женщина, захотелось ее порадовать. Ну, так почему ты думаешь, что эпоха Хзэ кончилась?

— Его куклы быстро ломаются. Они выдают себя гримасами бесноватых. Он не может создать полноценное орудие с высоким интеллектом. Каждая попытка сотворить орудие заканчивается провалом. Получаются тупые кохобы. Но главное, ему нужен препарат. Ты понимаешь, что это значит?

— Федя, это ничего не значит. Он всегда хотел единолично владеть и распоряжаться препаратом.

— Да. Но теперь он пожелал использовать его для себя.

— Он врет. Он никогда не открывает своих истинных намерений. Препарат ему противопоказан, и он понимает это не хуже нас с тобой. Или ты думаешь, он настолько ослаб, что возомнил себя человеком?

— Именно так, Дассам. Он ослаб. Он спешит, паникует. У него нет новых идей.

— Федя, у него есть идея.

— Война между мужчинами и женщинами? Дассам, но это бред. Идея тупа и бесплодна, как и его куклы.

— Он почти нашел орудие с высоким интеллектом.

— Кого ты имеешь в виду?

Зубов заметил, что голос Агапкина дрогнул. Впереди, в блуждающих лучах, возникла лестница. Старики ускорили шаг.

— В вот, уже п пришли, — прошептал Рустам на ухо Ивану Анатольевичу.

— Ты знаешь, о ком я говорю, — сказал Дассам, — ты также знаешь, что вмешиваться нельзя, никому, тебе тем более. Это ее выбор. Если она согласится, за такого адепта он точно получит отсрочку. Молись, чтобы она отказалась.

Старики остановились в нескольких метрах от лестницы. Агапкин вдруг заговорил по русски:

— Ты, старый злобный огрызок, мало тебе четырехсот лет? Так ни хрена ты не понял! Грязная бесчувственная ледышка! Вот поэтому тебя не отпускают! Я уйду к белому всаднику, а ты останешься, будешь тут дворником еще тысячу лет!

Пыхтя, отдуваясь, Агапкин стал карабкаться вверх по лестнице. Дассам стоял внизу, задрав голову, придерживая иссохшей рукой свою ушанку и кричал слабым, сиплым голосом по русски:

— Федя, подожди, куда ты полез? Ты не сумеешь сам открыть люк, он тяжелый!

Агапкин замер посередине лестницы, повернулся, посмотрел вниз, оторвал руку от перекладины и ткнул пальцем в Дассама:

— Вот, Ваня, полюбуйся, мой знакомый дворник, о котором я тебе говорил!

Берлин, 1922

Федор вернулся в пансион около восьми вечера. В гостиной горел торшер. Фрау Зилберт мирно вязала в кресле. Он хотел пожелать спокойной ночи и пройти в свою комнату, но фрау указала спицей в темный угол у камина и сообщила:

— К вам опять посетитель.

Из угла торчали вытянутые ноги в щегольских башмаках на толстой резиновой подошве. Посетитель спал, развалившись в кресле. Лицо его скрывала шляпа, надвинутая на нос.

— Очень приятный юноша, — прошептала фрау, — ждет вас с семи часов.

Приятный юноша зашевелился, потянулся, снял шляпу, зевнул, открыл карие глазищи, улыбнулся во весь рот, вскочил и обнял Федора.

Если бы до отъезда Бокий не показал фотографии, Федор ни за что не узнал бы Осю, он помнил маленького умирающего старичка, помнил тощего слабенького мальчика с младенческим пушком на голове. Теперь перед ним стоял невысокий стройный молодой человек, с чистым смуглым лицом, чернобровый, белозубый, излучающий какую то невероятную веселую энергию, хотя только что проснулся, позевывал, тер глаза.

— Вы вместе учились? — спросила фрау Зилберт.

— Да, — поспешил ответить Ося, — в одной гимназии, в Москве. Господин Агапкин всегда получал отличные оценки, хотя совершенно ничего не знал, а я знал все, но едва дотягивал до удовлетворительных результатов. Он умел болтать без умолку, и голос у него был такой противный, что преподаватели хотели только одного: чтобы он замолчал. Но он говорил, говорил, пока не добивался высшего балла. Тогда становилось тихо, и все радовались. Я же, напротив, боялся открыть рот. Вот так, с первого до последнего класса, он болтал, я молчал. Теперь наоборот, я болтаю, он молчит.

У Оси был великолепный немецкий, словно он всю жизнь говорил на этом языке. Фрау слушала его треп с нежной улыбкой, глядела на него, как на родного внука.

— Пойдем, однокашник, у нас мало времени, — сказал он Федору по русски, — в семь утра я должен быть в Париже.

— Сегодня?

— Конечно. Что ты так смотришь? В четыре поймаю аэроплан великого Юджина Матти. — Он повернулся к хозяйке, галантно поклонился и затараторил по немецки: — Спокойной ночи, милая фрау Зилберт, очень приятно было с вами познакомиться, передайте огромный привет вашей красавице внучке и скажите, что она непременно станет звездой синематографа.

Когда Ося надевал свой плащ, Федор увидел в зеркале, что они правда выглядят ровесниками, хотя Осе только семнадцать, а ему тридцать два. Древний паразит как будто уравнял их.

«Знает или нет? — думал Федор, глядя на Осю. — Может, стоит поговорить с ним об этом?»

— Погуляем по Тиргардену, погода отличная, — заявил Ося и отправил последнюю, прощальную улыбку фрау Зилберт.

Моросил холодный дождь, дул ледяной ветер.

— Надо было хотя бы зонтик одолжить у доброй фрау, — заметил Федор.