Небо остается...

Материала то катастрофически недоставало, то оказывалось настолько много, что он безнадежно тонул в нем. Временами Максиму чудилось: он ворочает глыбы, и тогда приходил в отчаяние от своего бессилия, ограниченности, скудоумия.

Несколько раз ему снилось, что он бешеным карьером мчится на своей кобылице военных лет Коломбине по узкой аллее. Ветки хлещут лицо… Выход из аллеи убегает, манит… Наконец он достиг его. Соскакивает с лошади, чтобы записать то, что необходимо. И просыпается… И снова за стол… Не упустить обнадеживающий просвет, похожий на робкие разводы утренней зари в хмурой степи. Лицо его горит, Максиму кажется, вот сейчас ухватит он главную мысль, вырвется, как во сне, к свету.

Но включаются тормоза холодного рассудка — нет и нет! Усилия его никчемны. Снова тупик.

Проходит немного времени, и, как тогда, под Сталинградом, он собирает новые силы и опять бросается в атаку, в «неожиданность души».

Если можно было бы изобразить его поиски-блуждания, ту отрешенность от всего, что вокруг, то отупение отчаяния, застои и новую мобилизацию сил, когда изменял акцент и снова низвергался в пучину неудачи. Если бы можно было изобразить все это кривой, она бы изобиловала взлетами и спадами.

Дора поражалась его упорству, утром обнаруживая на столе десятки листков, испещренных иероглифами, непонятными ей.

Работа в школе и служба в армии научили Максима, ценить время, приучили к порядку и внутренней собранности.

Он выкраивал часы и для того, чтобы погулять с дочкой, пойти с ней в цирк. Старался помочь Доре: таскал с рынка авоськи, делал посильный ремонт в квартире, заготовлял на зиму уголь и дрова. Не избегал и общественных поручений: выступал на заводах, вел студенческий кружок. Но все это не заслоняло главного — поиска. Максим считал, что если природа дала ему «энное количество серого мозгового вещества», то его нельзя растрачивать на пустяки.

С некоторых пор его врагом номер один стало радио. Дора очень любила легкую музыку, готова была слушать ее весь день. Максим ничего не имел против такой, особенно под сурдинку, музыки. Но когда она мешала ему сосредоточиться, бита по нервам, он уходил к кухонному столу или переносил главный поиск на время ночное. Максим понимал, что Доре нелегко выдержать его таким, каков он есть, однако переделать себя не мог, как не мог превратиться в «доставалу».

Недавно он встретил на улице приятеля студенческих лет Валентина Грилова. Тот, заметив его, вышел из кремовой «Победы» с кокетливыми зелеными шторками на заднем стекле.

Лицо Грилова самодовольно лоснилось.

— Ну как, старик, живешь? — спросил он, мимолетно обняв Максима, и не удержался от пошлости: — Регулярно?

Оказывается, Валька теперь директор какого-то, как он сказал, «жизненно необходимого комбината», обладает большой квартирой в центре города, «так сказать, на пупке Ростова».

— Знаешь, новый дом возле университета… Заходи, желанным гостем будешь.

Грилов критически оглядел Васильцова:

— Имей в виду, у меня практически неисчерпаемые возможности… Если что понадобится…

Он назвал номер своего телефона.

— Спасибо, но, думаю, не понадобится…

— Ну, гляди, — несколько задетый торопливостью отказа, произнес Грилов, — Ты чем занимаешься?

— Пытаюсь добиться взаимности у госпожи Математики.

— Добьешься, — уверил Валька, — ты добьешься!

— Не скажи…

— А помнишь вечер в Казахстане перед твоей отправкой на фронт?

— Ну, еще бы.

— Алевтина мужа бросила. Ты женат?

— Да.

— А я уже в третий раз. Весь брачный лимит исчерпал. Теперь можно только по спецразрешению Президиума Верховного Совета.

— Собираешься?

— Время покажет. Так звони, если, что. — Он снова, с некоторым даже сожалением, оглядел одежонку Максима: старенький китель. С удивлением подумал: «Был в пекле, а жить не умеет». Вслух же сказал: — Ты прости… Я по старой дружбе… Жить ты, видно, так и не научился…

— Это откуда же ты взял? — не понял Максим.

— Один думаешь своей честностью мир перекроить.

— Ну, положим, не один…

— Фронтовик… Такой человек… Да кто тебе в чем откажет?

«Дорины мотивы», — с неприязнью подумал Васильцов и попрощался с Гриловым.

* * *

…Максим шел от реки в гору по Буденновскому проспекту. Мела пурга. Цепи на скатах машин, осиливающих подъем, гремели. Наверно, у Константина Прокопьевича перенял он любовь к ходьбе. Во время нее легче сшибались идеи, искали возможность слаться. Вот сейчас надо записать…

Васильцов нырнул в подъезд незнакомого дома, набросал формулу на папиросной коробке.

Костромин сказал сегодня:

— Знаете, Максим Иванович, Анри Пуанкаре, пришедший в науку из лицея, где был учителем, проник в, казалось бы, далеко отстоящие от математики тайны: в теорию морских приливов, природу рентгеновских лучей, звуковые частоты вибрирующей мембраны. Понимаете, надо чувствовать пульс всего глобуса, наука едина, хотя проявления ее бесконечны. Поэтому мы должны смелее перешагивать границы смежных наук, растить в себе непостоянство интересов. — В увлечении глаза Костромина голубели, и он начинал говорить глуховатой скороговоркой. — Должно быть творчество, а не ремесло.