Небо остается синим

Швейцарский Ротшильд. Мельница. Марика. Пятьдесят метров. Семьдесят строевых шагов. А немец эсэсовец сказал после выстрела: «Отлично! Вот теперь я вижу, что ты наш! Настоящий солдат Третьего рейха!»

— Посадка на поезд Чоп — Батево — Берегово на втором пути!

— Чоп — Будапешт — Вена на третьем пути!

Два поезда стоят рядом, окна в окна. Два огромных стальных коня в упор смотрят друг на друга.

— Наша станция как лакмусовая бумага, — сказал железнодорожник. — Сразу видно, что к чему.

— Сюда, сюда, на второй путь! — хватает Цапа за руку один из его попутчиков, с которым он утром вместе вышел из вагона.

— Вам не на тот поезд! — слышит Янош окрик агента.

Он в последний раз окидывает взглядом береговский поезд и, тяжело волоча ноги, плетется за агентом на третий путь…

Глыба

Нет, не будет конца у этой зимы! Ожесточенный мороз явно поступил на службу к нацистам. Он старался выморозить из нас все тепло до последней капли. Мороз и охрана не давали нам жить. Смерть скалилась в ехидной улыбке, глядя на ворох бумаг и тряпья, которыми мы пытались защищаться, и безмятежно продолжала позвякивать косой. Впрочем, стужа терзала только нашу плоть, дух был ей не подвластен.

Порою, когда наконец перед сном мы немного согревались в затхлой тесноте, у нас развязывались языки. И мы изо всех сил кляли немецкие холода.

— Одному Янеку мороз нипочем, — раздался с верхних нар голос Испанца, закутанного в старую мешковину. «Испанцами» называли тех, кто воевал в международной бригаде против фалангистов, — Он и эту беду покорно волочит…

— Опять ты со своей Глыбой? — огрызнулся кто-то снизу. Поляка Янека редко называли по имени, все больше лагерным прозвищем — Глыба.

Янек тихо лежал на своем месте, в другом конце барака. Слышал ли он этот разговор? Повернувшись к окну, он, как всегда, помалкивал. Ни холод, ни голод не могли пронять это неповоротливое, безучастное существо. Даже на работе, помогая товарищам, Янек сохранял отсутствующее выражение лица. Казалось, в своих действиях он повинуется какой-то непонятной силе. Однажды увидев, как Янек легко подхватил и понес на плече тяжеленный железный брус, эсэсовец прищелкнул языком и поощрительно каркнул: «Файн, файн, файн!» — он не предполагал, что Янек подменяет одного из заболевших заключенных.

Но Янек на похвалу не реагировал, так же, впрочем, как на слова благодарности. В бараке не раз возникал разговор о том, что Янек в приемной канцелярии так и не мог объяснить, за что он попал сюда.

— Пойми же, остолоп эдакий, ты напрасно прикидываешься! Раньше надо было держать язык за зубами! — вскипел писарь-заключенный.

Поляк промямлил что-то в ответ. Вообще он напоминал пойманного зверя, которого приволокли откуда-то из чащи бескидских сосновых лесов. Похоже было, что он со всем смирился и безропотно влачит свое ярмо. Его нельзя было вывести из себя, в нем словно потухли все страсти и чувства.

Но едва миновала зима, как поляка словно подменили. После проверки он стал куда-то исчезать. Смотрел на всех испуганными, вздрагивающими, как у пойманного фазана, глазами… Он, который еще недавно невозмутимо прихлебывал баланду с таким видом, будто в жизни ничего вкуснее ему не приходилось пробовать, теперь второпях проглатывал пищу или совсем не мог есть. Ночами он метался без сна на своей подстилке. Иногда я заставал его задумчиво стоящим у окна. А во время работы взгляд его рассеянно блуждал по синей кромке видневшихся вдали бухенвальдских лесов. Пинок стражника — Янек вздрагивал, и лицо его снова становилось непроницаемым словно маска.

Что происходило с нашим поляком?

Весна пришла и к нам, за колючую проволоку. Между булыжниками, которыми был коряво вымощен лагерный двор, то здесь, то там пробивались робкие травинки — слабые, как дыхание больного. И все-таки эти зеленые ростки будили наши сердца, будили воспоминания. Испанец, вечно подтрунивавший над Янеком, теперь утверждал, что этот несчастный даже весны не заметил: ходит закутанный по-зимнему.

Однажды вечером перекличка особенно затянулась. Мы уже привыкли к тому, что немцы не могут сосчитать нас, и, как всегда, недовольно гудели. Вдруг из уст в уста полетела молва: Янек исчез.

Куда он девался? Мы переглядывались.

— Янек? — повторяли с недоумением.

Так же, как не замечали мы его присутствия, так теперь не заметили, что он исчез. А исчез он еще ночью. Значит, мы не видели его целые сутки.

Некоторые не верили: уснул, наверное, где-нибудь. Зиму-то он, можно сказать, провел в спячке, как медведь косолапый. На этом мы и успокоились.

Но стоило кому-нибудь вспомнить о странном поведении Янека в последнее время, и вновь начинались сомнения: уж не бежал ли?

Бежал? Через проволочные заграждения, по которым пропущен ток? Мимо озверевших овчарок? Этот увалень? Эта несуразная Глыба?

Кончился день. Возвращаясь с работы, мы боялись наткнуться на его труп, в клочья разорванный собаками и выставленный в назидание на аппельплаце. Но прошел день, другой. Мы всё реже вспоминали о Янеке. Даже Испанец, и тот умолк.