Небо помнить будет (СИ)

О, Париж! Ты видел столько вторжений! Ты кипел в крови, которую проливали враги и когда брат шел на брата! Тебя оглушали звуки победных маршей и траурные стоны по погибшим! Ты бурлил в ярких красках художников, флагах фестивалей, мелодиях уличных музыкантов и ароматах ярмарок! Ты давал приют обездоленным и изгонял негодяев! Дай же и мне напитаться твоими силами, научи меня жить вопреки всему. Дай мне хоть немного твоего времени — времени на ожидание. Мне требуется еще немного. Я выдержу, не сомневайся во мне. Но на всякий случай хотел бы взять у тебя взаймы. Я ничего у тебя не просил, никогда, чтобы отобрать. Я лишь просил тебя выжить в эту страшную войну. Я молился Христу, чтобы Он защищал тебя и твоих жителей так, как в годы былых вооруженных волнений. Так помоги же мне сейчас. Один лишь раз.

Глядя на золотые закатные лучи скрывающегося за горизонтом солнца, проливающего на водную гладь дорожку света, купающегося в сочных небесных красках, думая о Париже, Констан не сразу распознал звуки движения совсем неподалеку. До этого, пока он стоял на мосту, мимо него по обоим берегам пронесся велосипедист, пробежала стая бездомных собак, неторопливо прошлись влюбленные пары и спешили домой несколько засидевшихся на работе горожан. Никто не обращал внимания на Дюмеля, а если и видели, то не придали значения и не посчитали нужным попросить его уйти с реконструируемого моста. Но новые движения и звуки были гораздо ближе, чуть ли не на самом мосту. Дюмель обернулся. И увидел его.

Сомнений быть не могло. Это он. Это был он. Тот, с кем он расстался пять лет назад, кто писал ему письма, кто продолжал его любить и помнить. Кто обещал, что вернется.

Его выросший и повзрослевший, родной и горячо любимый, его Пьер-Лексен. Его Бруно.

Он медленно обошел ограждение, придерживая его руками, и ступил на доски. Остановился у пешеходного края и пронзительно посмотрел в лицо Дюмелю, сжимая перекинутый через плечо ремень вещмешка, выглядывающего из-за спины.

Из рук Констана выскользнула Библия и упала у его ног. Он не нагнулся, чтобы поднять ее. Не двигаясь, затаив дыхание, он во все глаза смотрел на Бруно. Он боялся: казалось, лишь малого вздоха хватит, чтобы всколыхнуть эту зыбкую, такую томительную, долгожданную действительность — и Лексен исчезнет, теперь навсегда. Но он всё же сделал вздох. В груди заболело. Но это не старые раны. Это заныло сердце. Оно проснулось быстрее разума и уже потянулось к Бруно. Тот не исчез. Он также неподвижно стоял у края моста и смотрел на Дюмеля.

В его взгляде Констан видел всё. Он говорил больше, чем тысячи еще невысказанных слов. Грусть, тоска, боль. И, главное, надежда.

Как он изменился. Как его изменили. Как неожиданна и долгожданна, непривычна и желанна встреча с ним. Как он близок. Как он далек.

Бруно…

Констан узнал его по взгляду. Это был тот самый взгляд — отчаявшегося юноши, которого постигла неудача и который нуждается в любви и поддержке, но теперь взор стал еще тоскливее. Его Дюмель узнает из тысячи тысяч. Глаза… Даже они изменились, его глаза. Серые, потухшие, почти безжизненные, с залегшими глубокими тенями, с коснувшимися лучиками морщин на еще молодом лице, на котором уже пролегли глубокие, незаживающие печати мук и страданий, перенесенных в отгремевшей на континенте войне. Немытые, плохо остриженные волосы на голове с заметной, но редкой сединой неаккуратно разметались от ветра, челка била по морщинистому лбу и глазам. Уголки сухих губ опущены. Покрывавшая щеки и подбородок темная щетина и усы резко очерчивали ставшее угловатым, посеревшее осунувшееся лицо.

Он заметно похудел, черты заострились. Не было той молодой силы и пышущей крепости юности. Перед Дюмелем стоял сухощавый молодой мужчина, который смотрел глазами старика. На ногах были обуты темно-коричневые ботинки на шнуровке. Поверх застиранного серого костюма-двойки, из-под не застегнутого пиджака которого виднелась полоска голубой рубашки на пуговицах, накинут длинный тонкий плащ болотного цвета. Через плечо перекинут туго набитый мешок с личными вещами, ремень которого Лексен в волнении перебирал, сжимая рукой.

Ужасно осознание, что война отобрала его у Дюмеля на целых пять лет, долгих, мучительных, страшных лет. Но убийственнее мысль, что война отняла у Лексена его юность. Вместо праздничных взрывов фейерверков он слышал разрывы гранат и мин. Вместо смеха его окружали стоны, мольбы и крики. Вместо того, чтобы утопать в объятиях дорогих ему людей, он сжимал в руках и прикладывал к груди смертельную сталь огнестрельного оружия. Вместо льющегося из радио весеннего вальса его оглушал рев самолетных двигателей. Он трясся в кузове автомобилей, перевозивших бойцов с одной линии атаки на другую, а не мчался на велосипеде и не подпрыгивал на его сидении, скатываясь с каменистых горок. Вместо того, чтобы жить, он добровольно пошел на смерть. Вместо того, чтобы каждый раз ожидать своей гибели, он думал о том, кто его защищает.