Небо тебе поможет

Карандаши — это были мои сестры и я.

— Три сестры? — спросила я.

— Нет! Нет… мадемуазель Тестю!

Его лицо снова изменилось: брови опустились, губы сжались, взгляд стал суровым.

Да, сбил меня с толку. Я-то считала себя очень хитрой.

Теперь смотрела на него и не знала, что ответить.

— Три карандаша, мадемуазель Тестю, — это птенцы, живущие в гнезде.

Что ж, купившись на гнездо, я должна была проглотить и то, что у меня и моих сестер много общего с карандашами.

Я покачала головой. Это лучший выход. Когда не знаю, что мне делать или сказать, я качаю головой. Кажется, этот жест устроил моего собеседника.

Он продолжил:

— Хорошо. А теперь… мадемуазель Тестю, скажите, что же символизирует ластик?

Я постаралась сосредоточиться.

— Гм! Ластик… он ведь стирает, — задумалась я. — Это память птенцов?

— Вовсе нет, мадемуазель Тестю.

Он почти разнервничался.

Черт побери, я провалила и этот тест!

— Не надо считать вещи такими, как они есть.

Он явно ожидал другого ответа. Я опустила голову. Опять оплошала.

Он решил помочь мне, подсказать ответ:

— Ластик, мадемуазель Тестю, символизирует птицу.

Я приподняла голову, чтобы рассмотреть эту «птицу»: ничего особенного, просто большая белая стирка.

Он продолжал:

— А птица — это…?

Ну, теперь-то я уже знала ответ!

— Мать карандашей! — парировала я.

Он покачал головой, словно говоря: почти, но не совсем так. На этот раз он не сказал: «Вовсе нет, мадемуазель Тестю».

— Это действительно мать, — сказал он.

Он потянул паузу, глядя на меня некоторое время, и продолжил:

— Стирка… мадемуазель Тестю, это мама-птица, мать птенцов.

Он улыбнулся, предвкушая скорую разгадку всей головоломки.

Я таращилась на стирку-птицу и карандашных птенцов…

Мужчина положил тяжелую руку на последний предмет в «гнезде».

— Ну, а точилка, что это?

— Это отец птенцов! — почти крикнула я, довольная, что нашла хоть один правильный ответ.

Он был рад за меня.

— Совершенно верно! А теперь, возвращаясь к вашему рассказу, к истории про злодея за дверью, мадемуазель Тестю… я убираю этот элемент.

Он схватил хромированную точилку и спрятал ее за спину.

— Что теперь произошло, мадемуазель Тестю?

— Отец пропал.

— Куда он делся?

Я знала, что ответ глуп, но предпочитала не терять больше времени:

— Он скрылся у вас за спиной?

— Да нет же, нет, мадемуазель Тестю. Отец куда-то пропал, и никто не знает, куда. Я спрятал точилку за спину, чтобы вы ее больше не видели!

Он был измотан.

«С ней придется потрудиться» — было написано у него на лице. Но он сдержался и продолжил.

— Итак, отец пропал. Кто же будет добывать и приносить в гнездо корм? Что будут делать мать и птенцы без кормильца?

Как мне надоел этот идиотизм! Хотелось заткнуть ему в глотку этот ластик и три карандаша. Я надену ему на голову его «гнездо» — тогда перестанет досаждать своими «мадемуазель Тестю» и «описанной историей».

Конечно же, я ничего этого не сделала. Идиотом должен выглядеть господин Ринье. Вот что мне надо.

Я стала посещать господина Лонкарского, известного психиатра, по настоянию школьного педсовета. Со мной что-то было не так. «Славный ребенок, хорошая ученица. Мать изо всех сил старается дать ей образование. Милая девочка. Но у нее порой случаются приступы ярости», — говорили учителя. Психолог мне помочь не смог, и меня отправили прямо к психиатру. Пусть он сам решит, нужна ли мне его помощь.

Если господин Лонкарский решит, что у меня серьезные проблемы, я должна буду ходить к нему по средам после полудня, вместо танцев. Если же он решит, что со мной все в порядке и моя нервная реакция вполне естественна, когда меня «достают», — как, например, господин Ринье, заставивший меня собрать с пола мел, который сам же швырнул мне прямо в лицо, — тогда я опять смогу ходить на танцы.

Господин Лонкарский заговорил вновь. Стоило сосредоточиться, иначе меня больше не пустят танцевать по средам.

— Так вот, мадемуазель Тестю, отец куда-то пропал. Вы не знаете, куда. А птенцы тем более. И им очень хочется есть.

Он говорил, перебирая в руке три «голодающих» карандаша.

Хотя мне и моим сестрам никогда не приходилось умирать с голоду, я кивнула в знак согласия. Я это сделала охотно, и доктор это заметил.

Наконец-то он был доволен и даже оживился.

— Так что же делает мать, когда ее малыши голодны, мадемуазель Тестю?

Чего он от меня хотел? Я не знала, как из всего этого выпутаться: давать и дальше бессмысленные ответы или вовсе умолкнуть?

Я выбрала второе. И хорошо сделала. Казалось, он и не ждал ответа. Ему достаточно было моего растерянного вида.

Он продолжил.

— А знаете ли вы, что делает птичка, чтобы прокормить свои карандаши?

Я молчала.

— Эх, мадемуазель Тестю, она покидает гнездо…

Он выдержал паузу, чтобы я могла проглотить эту новость.

Голос его посуровел. Это был момент истины. Развязка истории.

Своей второй, свободной рукой он вытащил стирку и тоже спрятал ее за спиной.

— Да, мадемуазель Тестю, мать оставляет птенцов одних в гнезде, чтобы самой добывать пищу. Она больше не может их защитить, как того требует природа. Она отправляется на охоту.

Он смотрел на меня. Это был очень важный момент.