Небо в огне

Маленькие заплывшие глаза его наполнились слезами. Крепко обнялись, хлопая друг друга по спине. Штефану мешала винтовка, и он, не зная куда ее деть, бросил на ремень, стволом вниз.

Анатолий весь сжался. Не забывая стонать, подумал: "Самый раз бежать!.. Рвануть к скирде, обогнуть ее, загородиться от выстрелов, и в лес!.."

С трудом успокоил себя. Бежать одни он не мог. Надо вдвоем. Больше шансов. Побегут в разные стороны, в кого стрелять? А если и подстрелят кого, так другой наверняка убежит.

Сергеенко сидел отрешенно. Ничего не видел, ничего не слышал. Анатолий, словно невзначай, наступил на кисть руки и просигналил нажатием пальцев.

- Бежать будем! - шепнул он дружку. - Бежать!

А кумы сели на землю, поджав по-турецки ноги, и оживленно заговорили, делясь новостями. Капрал то и дело повторял слова "Курок" и "Сталинград", а Штефан сообщил, что ведет на расстрел двоих партизан. В голосе его при этом не было ни нотки грусти, ни чувства сожаления. Потом они, видимо, перешли на другую, более близкую и пикантную тему: конвоиры, вытянув шеи, слушали с интересом и ржали, как жеребцы. И Алексеев, воспользовавшись этим, пальцами ног расслабил узлы на руках Андрея. Подавленный предстоящей казнью, тот сидел безучастно и даже, видимо, не сознавал, что руки его почти свободны.

Женщины, напоив лошадей, подтягивали сбрую, готовясь уезжать. Одна из них, пожилая, в белом платке, повязанном так, что виднелись только одни глаза, бросала на конвоиров взгляды, полные ненависти. И Алексеев это заметил. Это был плюс, да еще какой!

"Пора!" - оказал про себя Анатолий.

Подковыляв к хохочущим дружкам, он жалостливым тоном попросил:

- Камарад, можно я напьюсь? Грудь горит.

Штефан отмахнулся, а капрал, смеясь и разглаживая широченной ладонью длинные обвислые усы, что-то бросил коротко, и Штефан разрешил:

- Иди, напейся перед смертью.

- Мы вместе пойдем, ладно? - сказал Алексеев и ткнул ногой друга. Вставай!

- Иди, я не хочу, - безучастно отозвался Сергеенко.

Анатолий, разозлившись, ткнул сильнее:

- Вставай, тебе говорят! Андрей нехотя поднялся.

- Пошли! - скомандовал Анатолий. - Поддерживай меня плечом.

И они заковыляли. Если со стороны смотреть - сплошная беспомощность!

Молодой конвоир, гогоча над отпущенной капралом шуткой, поплелся за ними.

Женщина, что постарше, метнулась к телеге:

- Сынки, не пейте воду, я молока вам дам! - И загремела бидоном. Откинула крышку, наклонила, налила через край в литровую кружку. - Пейте, родимые!

Алексеев взял кружку и, поднеся ее к губам Андрея, шепнул:

- Будем бежать, понял? Ты направо, я налево. Вокруг скирды и в лес. Руки твои я развязал, держи их пока за спиной. Ясно?

У Андрея сверкнули глаза. Обливая грудь, он жадно отпил половину.

- Пей ты.

Только сейчас заметил Алексеев, когда поднес кружку к своим губам: случайно или с умыслом женщина поставила бидон позади конвоира. Допив остаток, Алексеев как бы нечаянно сделал шаг к конвоиру и сильно, обеими руками толкнул его в грудь... Солдат, споткнувшись о бидон, перевернулся вверх ногами. Заголосила женщина: кони, испуганно заржав, встали на дыбы, затрещали оглобли. И пока поднимался солдат и приходили в себя капрал и Штефан, беглецы, петляя как зайцы, уже пробежали полпути до скирды.

Пах! Пах! Пах! - загремели выстрелы, но было поздно. Та самая скирда, возле которой, по замыслу убийц, должны были оборваться две молодые жизни, явилась для них спасительной защитой.

В ту же ночь войска Южного фронта, преодолев мощный рубеж обороны противника на реке Молочной, вышли к Сивашу. Семнадцатая немецкая армия оказалась блокированной на Крымском полуострове, а наши друзья, проснувшись утром в лесу от артиллерийского гула, были удивлены, почему он гремит позади, на западе, а не на востоке?

Так Алексеев оказался в полку. И снова полеты, и снова испытания: будто кто-то пробовал его на прочность. А прочность его была изумительна. Бесшабашная неунываемость - вот что всегда светилось на его лице. Но эта бесшабашность ничуть не была показной: просто он верил в себя и верил правильно. Что и говорить - летчик он был отличный. Впрочем... слово отличный к нему не подходило: значение не то. Маловата была для него такая оценка!

А несколькими днями позже опять сенсация: вернулись штурман Артемов и радист Ломовский, и экипаж Алексеева стал в полном сборе. А Вайнер погиб. Он был ранен и не мог идти и, когда его окружили немцы, застрелился.

Морщинки

Он называл себя Стариком. Старик. Хотя было ему тридцать, и в полку его звали Сеня Лукин, без эпитета. Молодые летчики его любили и не хотели, чтобы он был старым. Он был хороший летчик. Высокий, сутуловатый, худой, с морщинистым лицом.