Небоскреб

Дорога домой прошла в бессмысленных попытках связать концы с концами. Что я должен был понять – оставалось загадкой. Зачем я должен был увидеться с дочерью Лианы – тоже. Она даже не дала мне ее адрес, видимо, я получу его завтра. Мой мозг наотрез отказывался работать, будто говоря: «Я – все, разбирайся, как хочешь». Мне безумно хотелось поделиться всем с кем-нибудь, чтобы вместе распутать клубок непонятностей. Кир точно сказал бы, что я свихнулся, а Софи… Я не хотел разрушить еще больше то доверие, которое возникло между нами. Лишние откровения, похожие на бред безумца, могли все испортить. Или мое молчание тоже будет для нее непонятным? Стоило признать, что я бесконечно устал, я откинулся на спинку кресла и уставился в окно: всю дорогу меня сопровождали темные силуэты домов и вывески неоновой рекламы, абсурдно пролетающие мимо на невероятной скорости.

Утром я получил сообщение от Лианы с адресом ее дочери, точнее, это был не адрес дома, а больницы, в которой она лежала: указаны номера корпуса и палаты. Я пожал плечами в никуда и продолжил чистить зубы, как ни в чем не бывало. Самая лучшая характеристика таблеток Кира, которые я, конечно, принял вчера – стирание обостренных чувств и эмоций. Ночью я был уверен, что голова физически лопнет от обилия информации и переживаний дня, но с утра я был вновь спокойным и бесстрастным. Даже подумывал, не поехать ли мне к Софи вместо непонятных и нелепых обещаний. Софи как раз написала: «Привет, Вэл. Какие планы на сегодня? Я все еще мучаюсь догадками. Умеешь же ты интриговать». Я улыбнулся ее сообщению и принял простое и легкое решение: «Давай встретимся через час у кафе «Якорь», помнишь, где оно?» Мы отмечали там однажды день рождения коллеги: вкусная еда, красивый интерьер, стилизованный под старинный фрегат, и, что было особенно важно, на той же улице располагалась больница святой Марии. Самое странное, что я не задавался вопросом: «Что я творю», просто делал то, что решил.

Я быстро оделся и собрался выходить: пока не накатили новые сомнения, нужно было действовать решительно. Только на пороге я заметил, что от меня слишком сильно пахло парфюмом: «Фу, ну и болван. Ладно, выветрится». Я накинул плащ и открыл дверь.

– Твою мать, Майлз! – я отшатнулся от близко стоящего к двери альбиноса и шагнул обратно в квартиру.

– Доброе утро, Вэл, – он ничуть не смутился моего испуга, не извинился за неожиданное появление. Просто стоял и смотрел на меня своими красными глазами, будто призрак, возникший из ниоткуда. Его куртка из зеркальной ткани отражала длинный тусклый коридор и искаженные в перспективе двери соседних квартир, прекрасно дополняя образ бестелесного фантома.

– Какого черта? – я даже не мог подобрать слов, в уме крутились сплошные обрывки ругательств.

– Ты не ответил на мой официальный запрос, – бескомпромиссно заявил он, будто это могло значить что-то важное.

– И? – я даже не утруждался давать членораздельные ответы. Злость так и клокотала внутри меня: появление Майлза на моем пороге рушило все мои решительные планы. Пока еще решительные.

– Я зайду? – он склонил голову на бок и сделал небольшой шаг вперед.

– Я спешу, давай не сегодня.

– Вэл, – он недовольно сжал тонкие губы, – наш разговор не будет длинным, обещаю.

«Пошли его на хрен!» – так и кричало мое нутро. Лишь уважение к нашей давней недолгой дружбе заставило меня отступить и пропустить его в мой дом.

Майлз направился прямиком в гостиную и привычно пододвинул стул к пианино. Мы общались с ним в старшей школе и поддерживали связь на первых курсах университета. Не сказал бы, что это было похоже на типичную дружбу, скорее вынужденное приятельство. Когда Кир выпустился (он был на два года старше меня) и уехал учиться заграницу, я остался совершенно один. В школе было много ребят, с которыми я по привычке болтал ни о чем, но Кир был моим единственным настоящим другом, как принято говорить, лучшим другом. Таким он оставался и по сей день. А Майлз… Он всегда был вдумчивым, спокойным, молчаливым и очень умным. Наши внутренние камертоны будто резонировали в одной тональности: на фоне одиночества и общей неразговорчивости мы и сошлись.

До меня донеслись первые аккорды неизвестной мне мелодии. Она была спокойной и красивой, будто шептала: «Успокаивайся, Вэл». Майлз едва нажимал на белые и черные клавиши грациозными тонкими пальцами, но звук получался достаточно сильным. И давным-давно забытым: в этой квартире на старом пианино моего отца играл прежде только Майлз. И, возможно, отец, но я этого, увы, не помнил. Мой гнев, подчиняясь дивной мелодии, сошел на нет. К Майлзу можно было относиться по-разному, кто-то недолюбливал его, как, например, Марта: она постоянно пугалась его не самой стандартной внешности и непременно спрашивала, почему мы с ним до сих пор общаемся. Кто-то, наоборот, обожал его: как правило, это были учителя и преподаватели. Я всегда уважал его и ценил за необходимую поддержку и ненавязчивость.