Небывалое бывает (Повести и рассказы)

И вот как-то сложилась игра так, что Гришатка первым и в дамки пролез, и шашек у него на доске больше.

Струхнул Гришатка: «А ну как царь-государь рассердится».

Сделал он вид, будто бы не замечает, что дамкой следует бить, то есть сделал Гришатка фука.

Понял Пугачев Гришаткину хитрость.

— Э, нет! — говорит. — Ты не хитри. Не гни перед сильным шапку. Бей! Не зевай! Шашки, они тем хороши, — стал рассуждать Емельян Иванович, — что тут, как на войне, словно бы ты полководец. Умен — победил. Недодумал — тебя побили. Вот так-то, Гришатка.

Однако потом, когда они кончили игру и Гришатка выиграл, Пугачев вдруг заявил:

— Побил ты меня, Гришатка. Царя своего побил. Не стыдно тебе?

Смутился Гришатка, не знает, что и ответить.

А Пугачев опять укоряет:

— Побил, побил, не пожалел…

Краснел Гришатка, краснел. «Как же это понять царя-батюшку?! — И вдруг: — Э, была не была!»

— Так ведь тут как на войне… Бей! Не зевай!

— Молодец, ой молодец! — рассмеялся Пугачев. Посмотрел он пристально на Гришатку, потрепал по голове. — Башковитый. Эх, жить бы тебе в добрые времена! — Пугачев задумался. — Вот возьму власть, учиться, Гришатка, тебя пошлю. Там в Испанию или Голландию, к немцам али к французам. И станешь ты у меня первейшим человеком в науках. Про Ломоносова, чай, слыхал? Ломоносовым будешь.

«Добрый царь-батюшка, — подумал Гришатка. — Добрый. Зазря я его обыграл».

КАРАТЬ ИЛИ МИЛОВАТЬ

К Пугачеву в Берды прибыла группа крестьян вместе с своим барином. Притащили помещика на суд к государю.

И вот снова крыльцо «царского дворца» как тогда, во время присяги. Кресло. Ковер. Пугачев в кресле.

Пугачев начинает допрос. Обращается то к мужикам, то к помещику:

— Ну как, детушки, лют был барин у вас?

— Лют, лют, уж больно лют, царь-государь, продыху от его лютости не было! — кричат мужики.

— Ну, а ты что скажешь, господин хороший? — обращается Пугачев к помещику.

Молчит, не отвечает помещик.

Пугачев опять к мужикам:

— А бил ли вас барин, руку к телу прикладывал?

— Бил, бил, батюшка! Собственноручно. Кожа, поди, по сей день свербит.

— Так, — произнес Пугачев и снова к помещику: — Не врут, правду сказывают мужики?

Молчит, не отзывается барин.

Лицо у Пугачева начинает багроветь. На скулах желваки проступают. Вздувается шея.

— А не забижал ли он стариков и детушек малых?

— Забижал, забижал, великий государь. Ой, как забижал! Васятку Смирнова до смерти запорол батогами. Федотку Краснова посохом покалечил. Старика и старуху Раковых, о господи, в мороз босыми гонял по снегу. Не выжили, померли Раковы.

Нечего сказать в оправдание барину. Понимает он, что не миновать ему лютой казни.

Но вдруг Пугачев смягчился, согнал с лица своего суровость.

— А может, и добрые дела есть у вашего барина? Может, забыли вы, детушки?

Видит помещик такое дело.

— Есть, есть добрые дела! — закричал он что есть силы. — Я на пасху всем по копейке жалую. На великий пост богу за души усопших поклоны бью.

— Так, так, — подбадривает Пугачев.

— Я и за вас помолюсь, — слукавил помещик, — за ваше величество…

— Да, — усмехнулся Пугачев, — вижу, и вправду много добрых дел на твоей душе. Так как же, детушки, — обратился к крестьянам, — карать мне вашего барина или миловать?

Мужики враз, как по команде, бросились Пугачеву в ноги:

— Карать, карать, батюшка. На виселицу его, дых ему в передых.

Пугачев привстал во весь рост, глянул на согнутые спины крестьян, перевел взгляд на помещика, потом на стражу свою.

Тихо. Все замерли. Ждут царского слова.

— Бог не осудит. Вздернуть! — взмахнул Пугачев рукой.

— А-ай! — завопил помещик. — Разбойник! Злодей!

— Ба-атюшка, благодетель, заступник! — кричали крестьяне.

«ПРЕШПЕКТИВНАЯ» ТРУБА

У Пугачева имелась подзорная труба.

Любил Емельян Иванович глянуть в нее — далеко видно.

Вот и сейчас. Гришатка крутился в царевой горнице. А Пугачев, приложив подзорную трубу к глазу, рассматривает, как казаки где-то на краю Бёрдской улицы устроили драку.

— Ах, паскудники, ах, лешие! — ругается Пугачев. Крикнул караульных: — Там казаки дерутся. Разнять да всыпать зачинщикам!

То-то будет зачинщикам! Пугачев строг к непорядкам.

— Что это у тебя, государь? — спросил Гришатка, показывая на трубу.

— Инструмент оптический, — ответил Пугачев. — «Прешпективная» труба называется.

— А чего в ней видно-то?

— Все, что пожелаешь, — сказал Пугачев. — Хоть край света, хоть завтрашний день.

— Да ну! — не сдержался Гришатка. — И Тоцкое?

— Можно и Тоцкое.

Пугачев приложил трубу снова к глазу, всмотрелся и говорит:

— Вон деревеньку вижу. Церковь на взгорке. Погост. Каменный дом с крылечком.

— Так это же Тоцкое! — закричал Гришатка. — Дом управителя нашего штык-юнкера Хлыстова.

— Вон девоньку вижу. С косичкой. Маленькая такая. Букашечка, — продолжает Емельян Иванович.

— Так это же Аннушка, Аннушка, сестренка моя!

— Вон деда старого вижу. С клюкой, с бородой в пол-аршина.

— Так это же дедушка наш, дедушка Тимофей Васильевич!

Потянулся Гришатка к трубе:

— Дозволь, дозволь, государь, глянуть.

— Смотри, — произнес Пугачев.