Нечаев вернулся

В 1839 году, когда Дагер получил свой знаменитый вид парижского бульвара, там не просматривалось никакого движения, ни одного живого существа. Время экспозиции было слишком долгим, чтобы на покрытой серебром пластинке отпечатались экипажи, прохожие, движение толпы — словом, жизнь. Дагерротип мог удержать только незыблемое, вечное. Во всяком случае, неподвижное. Фасады, памятники, камень, деревья, горы — «непреходящее стремление пребыть» природы и артефактов. Смутная, бесформенная тень на углу бульвара — это наверняка фигура человека, который стоял здесь очень долго — может быть, ждал женщину, а она все не шла, — и вот его силуэт, зыбкий, неясный, не похожий на человеческий, запечатлелся на равнодушной к жизни фотографической пластине. Сегодня нам кажется, что это искусство родилось именно для того, чтобы улавливать движение, мимолетность, но на заре своего существования оно было для этого абсолютно непригодно.

А вчера Пьеру Кенуа достаточно было почти наугад щелкнуть затвором крохотного аппарата, едва шевельнув рукой, лежавшей как ни в чем не бывало на подлокотнике кресла, чтобы снять человека, на миг появившегося в холле парижской гостиницы. Для этого хватило доли секунды. Промелькнувший образ навсегда оказался в плену у объектива и пленки. Не исключено, что через несколько лет — или десятилетий, не будем мелочиться, отмеряя время, — пленка сможет улавливать даже то, чего уже нет, событие, которое уже произошло, но чья незримая тень еще дрожит в пространстве. Как доходит до нас свет мертвой звезды, так счастливая улыбка какой-нибудь женщины, повернувшейся к любимому на улице, будет запечатлена фотоаппаратом случайного прохожего уже после того, как она упадет замертво, сраженная внезапным роковым недугом. Улыбку из другого мира — вот что сможет донести до нас фотография будущего, думала Фабьена.

Ей действительно повезло.

Она почти сразу нашла того портье с фотографии. Да, этот человек действительно живет в отеле. Он приехал три дня назад. Швейцарец, Фредерик Лашеноз. Бизнесмен. Давал хорошие чаевые. Бабник, добавил портье. Странно, швейцарцы обычно этим не увлекаются. «Почему? — удивилась Фабьена. — Или к вам из Швейцарии приезжают одни импотенты?» Портье растерялся, он не ожидал такой постановки вопроса от столь юной особы. Короче, в первый же вечер швейцарец попросил Габриеля — так звали портье, а для дам и завсегдатаев он был просто Габи, — прислать ему в номер девушку. Цена его не волновала, но он хотел, чтобы у нее была скандинавская внешность. Блондинка, худая, длинноногая, моложе тридцати. Главное, чтобы в ней не было ничего восточного! Это поразило портье. У него аллергия на танец живота, что ли?

Ну, в общем, он нашел ему то, что надо. Льняные волосы, ноги от подмышек, просто героиня «черной серии». Приятельница Габи. Он иногда находит ей клиентов, но много с нее не берет. Она вообще-то работает уборщицей в гардеробе и торгует в баре сигаретами. А заодно и презервативами, с тех пор как начались истории со СПИДом. Эта гениальная мысль пришла в голову ему, Габи. Его подружка прячет их в пустые коробки из-под блоков «Мальборо». Идут отлично! Словом, она прирабатывает под не слишком бдительным контролем Габи, иногда укрывая от него кое-какой навар, если удается подхватить клиента в туалетах подвального этажа. Вот ее-то он и отправил к швейцарцу. Назавтра опять. Двадцать три года, все при ней. Швейцарец, кажется, тоже ничего, стать у него богатырская. Впрочем, Габи не пожелал узнавать подробности, он себя уважает!

Фабьена не перебивала его. Пусть говорит, в этом словесном потоке могло промелькнуть что-нибудь важное.

Лашеноз прожил в отеле два дня, швыряясь деньгами. Но вчера — Фабьена заставила Габи уточнить: точно вчера? во вторник, шестнадцатого? — ну да, конечно! — вчера все изменилось. Во-первых, швейцарец не заказал на вечер подружку Габи. Зато взял напрокат машину. И во второй половине дня исчез. Во всяком случае, в гостинице не ночевал. Вещи его остались здесь, в номере, но сам он так и не вернулся. Сегодня утром он позвонил, совсем недавно, около девяти. Спрашивал, нет ли для него сообщений или писем. Нет, ничего нет. Приходил ли к нему кто-нибудь? Да, вчера, к концу дня. Какая-то пара лет тридцати. У мужчины был сильный итальянский акцент, прямо до смешного. Как будто он нарочно притворялся итальянцем. Нет, они ничего не просили передать. Подождали в холле около часа, потом отчалили. Нет, ничего не передавали.

Фабьена договорилась с портье — немного кокетства, большие чаевые, — что он позвонит ей в редакцию, если будут новости.

Пьер Кенуа плюхнулся на банкетку напротив нее.

— Двойное виски, — сказал он официанту. — «Джонни Уокер» с черной этикеткой… Лед отдельно, я сам положу!

Фабьена многозначительно посмотрела на часы.

— Двойной «Джонни Уокер» в половине одиннадцатого! Ты спятил!

Кенуа свирепо посмотрел на нее.

— Слушай, Фафа! Ты мне не мама… Поняла?

Она замахнулась на него.

— Попробуй еще раз назвать меня Фафой и получишь в рожу!