Нечаев вернулся

В ту ночь Сергэ обратил на Кенуа внимание из-за его невероятной храбрости в драке. Он подошел, попытался с ним поговорить. Точнее, его послушать. Одним из главных качеств Жюльена Сергэ было умение слушать, безграничная способность внимательно и терпеливо выслушивать чужие исповеди. Или проповеди. Он так хорошо слушал, с таким искренним интересом, что собеседникам иногда казалось, будто он им отвечает, соглашается. Его молчание было действительно золотом: действительно лучше слов.

В тy майскую ночь он слушал Пьера Кенуа.

Никто никогда не слушал его так. Никогда никому не мог Пьер высказать все вот так, до конца, чтобы прорвался наконец многолетний внутренний нарыв. Впервые он сумел вывернуть наизнанку всю свою душу, рассказать о самом главном воспоминании, вокруг которого упорно вертелась его жизнь в кошмаре бесполезных мук совести, бесплодного чувства вины.

С этой ночи Пьер стал тенью Жюльена Сергэ. Возле него он снова научился жить, читать, любить. Жюльен сделал его своим помощником в «Пролетарском авангарде». У Пьера оказались золотые руки, и его определили на изготовление фальшивых документов. Он делал такие безукоризненные паспорта, что слава о них гремела даже за пределами Франции. После самороспуска «Авангарда» он последовал за Сергэ в редакцию «Аксьон», где с энтузиазмом занялся фотографией.

И вот несколько месяцев назад ему попала в руки книга Маргерит Дюрас «Боль». Не то чтобы он особенно увлекался литературой. Он предпочитал историю, подлинные документы, прочел от корки до корки все, что выходило о войне в Алжире. Но случилось так, что одна из редакционных телефонисток дала ему почитать «Любовника» — он тогда получил «Гонкура». Все секретарши и телефонистки в редакции бредили этой книгой. Пьер не устоял перед их восторгами и прочел. Кстати, не пожалел. Роман был не длинный, легкий, без зауми, и написан разговорным языком — так, как говорили между собой ребята чуть помоложе его, с которыми он общался в газете. С такими же словечками, выражениями — в общем, нормальная книга.

На этом приятном подъеме Пьер через некоторое время взял почитать «Боль» — все у той же приятелницы-телефонистки, роскошной девицы, высокой, красивой, но ужасно несчастной: она была влюблена до безумия в какого-то негодяя, который нарочно ее мучил. «Брось ты его!» — советовали подруги. Но негодяй был ее жизнью. Разве можно бросить жизнь?

Ладно, итак — «Боль».

Пьер начал читать без особого интереса. Это было одновременно и жестче, и претенциознее, чем «Любовник». Ни слова в простоте — Дюрас явно знала себе цену. Уже ближе к концу Пьер вдруг наткнулся на коротенькое предисловие к двум небольшим новеллам, объединенным общим шмуцтитулом: «Альбер из „Капиталя“ и „Тер-полицай“.» «Тереза — это я. Та, что пытает осведомителя, это я. Та, которой хочется переспать с Тером-полицаем, тоже я. Отдаю вам ту, что пытает, вместе с остальными текстами. Сумейте прочесть: эти тексты священны».

Та, что пытает? Кенуа содрогнулся. Он читал короткий рассказ «Альбер из „Капиталя“» с нарастающим ужасом. Под конец его замутило, он бросился в туалет, и сто вырвало. Долго еще потом он не мог опомниться. Действие в рассказе происходит в Париже, через несколько дней после Освобождения, в группе участников Сопротивления. «Они уже два дня не сражались, делать им было нечего. Только спать, есть да постепенно начинать ссориться из-за оружия, машин, женщин». В общем, понятно. И вот командиру группы сообщают, что в соседнем бистро видели осведомителя гестапо. Они отправляются за ним, приводят, сажают в пустую комнату и решают заставить его заговорить. Предполагаемый доносчик — старик, жалкий противный старик. Они приказывают ему раздеться, выбирают парней покрепче, и те начинают методично его избивать. «Они бьют не куда придется. Может быть, они и не умеют вести допрос, но бить они умеют. Они бьют с умом…» Так и написано — с умом. Кенуа не верил своим глазам. Дюрас это сделала? Ну пусть Тереза. Потому что именно Тереза отдавала приказы, командовала пыткой. «Тереза — это я», — написала Дюрас. Следовало ли этому верить? У Кенуа все переворачивалось внутри, когда он читал подробное, обстоятельное описание тошнотворной пытки.

Не то чтобы он считал недопустимым писать об этом. Он прекрасно знал, что такие вещи происходили после войны сплошь и рядом. Обритые наголо женщины, расправы без суда, сведение счетов — он знал, слышал про это. Что ж, в конце концов, рано или поздно подобные вещи должны были всплыть на поверхность — пузыри тины в стоячих водах истории. Он бы и сам написал, если б мог, про пытки в Алжире. Чтобы освободиться от этих воспоминаний, выплеснуть их на бумагу. Рассказал бы про то, как он, молодой солдат-призывник, содрогаясь от ужаса, но не смея ослушаться приказа, пытал подозреваемых из ФНО. Тем более, что никто до сих пор про это не написал. Никто из воевавших в Алжире, насколько он знал, до сих пор на это не решился.