Нечисти (сказка-война)

– Сатана. Его отродье со слугами, одолели они наших… Только ты у меня и остался… Уж я на Силыча надеялась… Уж он-то, думала, управится и Сашу с Леной вытащит из проклятья… Пронадеялась. Сердцем чуяла – мне туда надо было поехать, дуре старой, глядишь – и перевесили бы…

Старуха вскинулась, клацнула выскочившими на мгновения когтями – носовой платок разлетелся в лохмотья, поникла вновь и слезы, ничем уже не сдерживаемые, так и лились двумя тихими ручейками…

Разъяренная Аленка слетела с Лехиной шеи на пол, уже вытянулась, было, в трехметровую и недоуменно зашипела, покачиваясь: старуха – не то, зверек на стуле – тоже не опасность. Так кто угрожает повелителю? Откуда его боль?

– Поплачь, Лешенька, освободи сердце…

– Не могу, баб Ира… Хотел бы, да не плачется…

– Пей чай, остынет ведь…

– Аленка, на место! Баб Ира, я обратно в сарай. Полежу. Ты… ты ведь тоже у меня одна осталась. – Он обнял старуху за плечи, погладил седой затылок, ткнул туда носом. – Я тебя одну не оставлю. Не оставлю. Не хочу есть… – Леха залпом выпил заварку (чай так и не налил), поморщился…

– Не могу… Я в сарае, баб Ира… бабушка. Отлежусь – сам выйду… Где Мурман?

– С собой они его взяли… Вроде жив, а больше не чую – где он, как он? Иди, Лешенька, а лучше поплачь. И я прилягу, ох, и тошненько мне… Ваську только покормлю…

Леха вышел из сарая ближе к вечеру, когда солнце потеряло жгучую силу, набрякло вялым оранжевым цветом, но все еще не хотело проваливаться в мрачно-зеленые ельники, живущие к западу от деревни. Хотелось есть, хотелось плакать, хотелось бежать туда, в Питер, день и ночь, пока ноги несут, но Леха держался: мать уже не вернешь… Мама… Как бабку одну оставить? Надо все выяснить…

Может быть, уже этой ночью они и до него доберутся… Дядя Петя сказал: «Не забывай…», он, значит, заранее знал, что навсегда прощаются… Кремень. Вот я и взрослый… Найду и растопчу этих сук… Или меня первые найдут… Если уж они дядю Петю прикончили… Где Мурман? Почему я ничего колдовского не умею? Тихо ты, рептилия! Расщекоталась…

– Бабушка… Есть чего-нить покусать?

– Лешенька, это ты, а я и не слышу, как вошел! Каша с курицей на второе, да щавельник на первое. Молочко есть свеженькое, все равно что сливки, квасок подоспел вроде бы. Сейчас салатик… Или окрошку сделать?

– Нет, баб Ира, я только каши. А что за салат?

– Огурцы с помидорами, лучок. Сметанка есть, масло подсолнечное.

– Ну и салат со сметаной. Только немного.

Сели ужинать. Ирина Федоровна пожевала огуречный ломтик, а больше есть не стала, так и сидела напротив Лехи, по-мужски положив на столовую узорчатую скатерть древние свои руки, так и смотрела на своего ненаглядного внучка, о котором и забыла давно, что он ей не родной. Леха ел как всегда, если не больше.

– Добавочки?

– Немножко, баб Ира, совсем чуть-чуть…

– Ешь на доброе здоровье, а то куда девать-то, на зиму сушить? На-ко…

– Ну куда ты столько, лопну. Мне же это просто не съесть.

– Значит, Ряшке достанется. А вот Петр Силыч… Батюшка твой – так он никогда в тарелке не оставлял, сколько бывало ни положу – все подметет, да еще и еще попросит. Через то и статью был – вон какой богатырь! И ты кушай как следует, чтобы ростом родителя догнать и перегнать. И силой. А так есть будешь – так и ослабнешь дистрофиком.

– Нет, я уже больше не вырасту, баб Ира. Пубертатный… Созрел я организмом окончательно во взрослого человека. Видела какой у… у Петра Силыча живот? Я такого не хочу. Пусть уж лучше при своем росте останусь, мне и этот сойдет.

Леха скромничал: росту в нем было метр девяносто два, и качалку он посещал трижды в неделю, и от природы был в кости широк; маленьким и тщедушным он ощущал себя только рядом с отцом, которого даже в мыслях до этого дня называл не иначе, как дядей Петей либо Петром Силычем.

Леха вздохнул и принялся за квас. Может, не надо после молока? Нужно собраться с духом и с мыслями, пока бабуля со стола прибирает, и пора подумать, как дальше жить и что делать.

– Цыц, Аленка…

Заснуть бы лет на пять… А толку-то, проснешься – та же тоска… Мама…

– Баб Ира, ну ты где? Может, помочь?

– Да все уже, иду… Самовар принеси, а то тяжелый.

– А Мурман сам дорогу сумеет найти?

– Вот уж не знаю. Силыч, может, и заложил в него вроде компаса, а может, и нет. Если жив – все одно найдется, зверь приметный, а вроде жив, как я чую.

– Да, ты говорила, хорошо бы. Надо что-то делать, баб Ира. Что толку мне здесь сидеть?

– И что же ты собираешься делать, голубчик мой? – Ирина Федоровна подобрала горе в комок поплотнее, сунула под сердце, чтобы не мешало оно серьезному разговору, глаза ее стали сухи, а голос тверд.

– Сам не знаю, как раз хотел с тобой посоветоваться. Вы ведь тут все при волшебстве, оказывается, включая маму, а я – дуб-дураком, ничего не умею…

– Волшба ни при чем, мы ворожим да колдуем. Силыч волховать умел, звезды спрашивать, даже магию знал… Но он – особь статья.

– Да мне по фиг веники все ваши терминологические тонкости, я-то ничего этого не умею. Вы мне никогда ни о чем таком не рассказывали.