Неделя на Манхэттене

Мексиканка широко улыбнулась и, чтобы не прерывать монолог в рацию, показала на тележку со щётками. Я ответила знаками, «посмотрите на табличку на двери, хочу спать и умоляю не орать». Она закивала, покатила тележку к следующему номеру и ровно через секунду вернула голос на прежнюю громкость не по злому умыслу, а в силу темперамента. Хотелось понять, зачем горничной рация? Почему эта чёртова рация работает при том, что почти вся техника в номере сломана? И из каких соображений горничной нанимают тётку с бельмом на весь глаз?

Я за интеграцию инвалидов в социум, но всё-таки двумя глазами сподручнее чистить ковёр, замечать перегоревшую лампу в ванной и искрящие провода в гардеробной. Позже мы встретили в лифте молоденькую хорошенькую горничную-мексиканку. На груди у неё висела рация, из которой вырывался басок нашей горничной. Моего скудного знания испанского хватило, чтоб понять, с какой страстью они обсуждали, кто из них что ел на завтрак.

Подушка, обузданная баррикадой из халатов, не сползла на пол, и это ощущалась мелкой победой над американским сервисом. В геометрию душа в ванной я хоть и не с первого раза, но всё же вписалась. И пока муж лепил из багелей бутерброды, готовила чай за 12 минут и 18 нажимов, как заправский бармен. А потом напялила джинсы с футболкой, чтоб не выделяться из бродвейской массы.

Интернет подтвердил, что Публичная библиотека находится на 5-й Авеню, но мексиканец на рецепции замотал головой и отметил нам на карте другое место – поближе. А на вопрос, почему за наши десять долларов в сутки вайфай не попадает в айпад, ответил, что за айпад надо заплатить ещё десять долларов в сутки, но если мы взяли и айфон, то лучше сразу и заплатить ещё десять долларов в сутки и за него. И порекомендовал для завтрака всемирно знаменитый «Zabar’s» на ближайшем углу.

Поскольку мы ещё не знали, что «всемирно знаменитый» в американском понимании, это известный в городе, а то и в квартале, то пошли поглазеть. Всемирно знаменитый «Zabar’s» находился рядом с сельпо, где вчера покупали зонтик. Это был вытянутый на весь первый этаж здания магазин деликатесов и кухонной утвари. Магазин и магазин, видали мы и не такие. Но с правого боку к нему лепилась простенькая кафешка, набитая фриковатыми старушками.

Казалось, что это перерыв в съёмках постмодернистского фильма, не могут же старушки за восемьдесят собраться с утра с наклеенными ресницами, безумными укладками, в пачках кружев и килограммах бижутерии без важного повода. Оказалось, могут. В Ницце и Каннах я видела эту тюнингованную и ботоксозависимую породу, но подобную концентрацию на квадратный метр встретила только здесь.

Они сидели за длинным общим столом в центре помещения, пили кофе с булочками и преувеличенно громко щебетали. Просчитывалось, как рано они встали, сколько часов посвятили причёске и напяливанию восемнадцати колец на десять пальцев, чтобы съесть булочку с социально близкими. А в это время их внуков воспитывали вовсе не Арины Родионовны, а халды из третьего мира, не прочитавшие ни одной книжки ни на одном языке. И воспитывали не потому, что любят детей, а просто не нашли другой работы.

В белой Америке не любят жить большими семьями, а излишки жилья предпочитают сдавать чужим людям. В этом свои преимущества – несемейные старики получают льготы и бонусы. Они всем обеспечены, и сдают лишние комнаты от одиночества, ведь телефонный звонок раз в месяц и рождественская открытка считаются здесь нормальными родственными отношениями.

Психолог Эрик Х. Эриксон называл опорным столбом здешней семьи «американскую мамочку», совмещающую англосаксонскую модель с колониальной экспансией. На неё возложена ответственность за адаптацию к оседлой жизни, роль культурного цензора и религиозной совести семьи. И, сдерживая эмоциональное развитие и попытки индивидуализации детей, чтобы сделать их конформистами, «американская мамочка» предъявляет себя как совершенно асексуальное существо.

Старушки-фрики, собравшиеся в «Zabar’s», показались мне именно пуританскими «мамочками», запрещавшими себе и детям всё подряд и добирающими теперь, когда уже «никто не осудит» за сексуализацию образа. Ведь это у нас, чем моложе, чем нарядней, а у американцев наоборот. И за тем, чтобы в восемьдесят надувать гелем морщины, клеить ресницы и обвешиваться ёлочными игрушками для похода на чашечку кофе в закутке магазина, стоит такое одиночество, что хоть волком вой!

Знакомая рассказывала, как навещала со своим американским мужем ослепшую восьмидесятилетнюю свекровь. Я недоумевала:

– Как она выживает в одиночку? Почему вы не возьмете её в свой дом?

Знакомая ответила:

– Здесь такое никому не приходит в голову! Она не хочет идти в пансионат престарелых, привыкла к своей квартире, делает всё на ощупь, включает электроплиту, готовит. К ней ходит социальный работник. И вообще у неё ужасный характер. Но в Америке всё продумано, и если она доберётся до магазина, то сможет купить бутылку вина с этикеткой для слепых, написанной по Брайлю!

Я онемела от подобного рационализма, понимаемого нами как цинизм.