Неделя в декабре

Картинка поплыла, покачиваясь, вдоль коридора. Сандра визгливо вскрикивала и лепетала нечто неудобопонятное, затем все вошли в какое-то реквизиторское не то складское помещение. Вести в нем съемки никогда не предполагалось, отчего и свет здесь профессионально поставлен не был, однако, когда зажглись обычные потолочные лампы, Лиза, а с ней и миллионы телезрителей увидели то, что заставило Сандру завизжать снова.

Финн, с куском пиццы в руке и ухающим сердцем в груди, наклонился вперед, вглядываясь в мутноватый экран. В центре его висела, покачиваясь, огромная кукла.

Оператор подступил к ней поближе, отчего стало ясно: с потолочной балки складской комнаты свисает не кукла, а человек.

Телевизор замолк. Камера пододвинулась еще ближе к висящему, а затем поднялась к его лицу. Это был Алан, шизофреник, — и он удавился.

Лиза завизжала. Картинка покачнулась, затем почернела. На экране появилась студия — Терри и Барри смотрели в мониторы так, точно не могли поверить своим глазам. Но тут завизжала и Агнета.

И экран опустел.

День шестой Пятница, 21 декабря

I

В 8 утра в Феррерс-Энде занимался новый морозный день. Р. Трантер стоял у окна, глядя, как вдали, над Лаутоном и Чигуэллом, восходит мутное солнце. Из постели он вылез в шесть утра — ему не давали покоя мысли о торжественном обеде по случаю вручения премии «Пицца-Палас», который пройдет сегодня в отеле «Парк-лейн Метрополитен».

Речь свою он репетировал раз сто и все равно остался ею недоволен. Начать, считал Трантер, нужно будет со слов поддельного удивления, словно забыв о том, что книготорговый журнал «Форзац» пришел к единому с букмекерами заключению: книга Кейзнова о путешествиях и та, детская, имеют очень мало шансов одержать победу над авторитетным трудом Трантера, посвященным А.-Х. Эджертону. Затем надлежит поблагодарить его агента, ленивую корову, и издателя, заявившего, что книга слишком длинна, а ее бюджет способен выдержать только восемь страниц иллюстраций. Такие благодарности были данью традиции — Трантер давно уже понял это, присутствуя на подобного рода обедах и читая газетные отчеты о них. Однако следом победителю полагалось сказать нечто значительное о литературе, о своей работе. А в этом-то и состояла проблема: Трантеру сказать было нечего — положительного то есть. За годы рецензирования он успел обнародовать все свои мнения на сей счет, а единственным сохранившимся у него сильным чувством, связанным с книгами и писательством, была обида на несправедливость, на то, что Александр Седли и иже с ним добились большего, нежели он, успеха.

Лежа в постели рядом со свернувшимся в клубок Септимусом Хардингом, Трантер прокручивал в голове разнообразные фразы. «Эджертон, писатель непреходящего значения… Поразительный контраст… Любимчики нынешних средств массовой информации… Выньте руки из задних карманов, мы говорим о вас…» Все эти проверенные на деле оборотики пришлись бы в самый раз, если бы речь шла о статье для «Жабы», однако при вручении премии, да еще во время обеда с шампанским, они будут выглядеть… Заносчивыми. Оборонительными. Над ним же смеяться станут. Ему следует воздать должное своей книге, ее предмету, себе самому, наконец. А как сделать это, не показавшись самодовольным идиотом?

Стоя посреди кухни и заваривая чай, Трантер услышал, как внизу хлопнул клапан почтового ящика. Одна из лучших, а может, и самая лучшая особенность Мафекинг-роуд состояла в том, что именно с нее начинал объезд своего участка почтальон, и если в других районах Лондона почту приходилось ждать до полудня, а то и дольше, Трантер мог читать свою уже в восемь утра. Он поставил на пол блюдце с молоком для Септимуса и спустился, как был, в халате к двери прихожей. И обнаружил среди обычных банковских счетов и рекламных проспектов белый конверт, на котором его имя и адрес были явно не выуженными из многогигабайтного списка рассылки, но жирно отпечатанными специально для него.