Недобрый день (День гнева) (Другой перевод)

Крыльцо, на котором оставили Мордреда, принадлежало отнюдь не крупному монастырю из тех, что пользовались покровительством короля, но небольшой общине, расположенной вдали от городов и дорог и принесшей обеты нищеты и молчания. Тропой, проложенной через эту лощинку, пользовались лишь пастухи да заплутавшие путешественники, решившие срезать путь, либо, как в случае Гахериса, беглецы, скрывающиеся от правосудия. Туда не заезжали гонцы; так что в общине слыхом не слыхивали даже о недавней смуте в Артуровой столице. Достойные братья выхаживали Мордреда с подобающей христианам заботливостью и до известной степени умело, ибо среди них был и травник. Монахи ни за что не догадались бы, кто таков этот незнакомец, брошенный на ступенях во время грозы. Одет хорошо, но при себе — ни денег, ни оружия. Верно, ограбленный путник, которому воры оставили жизнь из страха, а может — из набожности. Так что братья ходили за пришлецом, делили с ним скудную пишу и преисполнились благодарности, когда жар схлынул и гость настоял на том, чтобы покинуть их кров. Конь его, ничем не примечательный, обнаружился тут же. Монахи уложили гостю в седельную суму черный хлеб, кожаную флягу с вином и горсть изюма, с благословением проводили в дорогу и, надо признать, отслужили промеж себя по такому случаю благодарственный молебен. Ощущалось в этом угрюмом и молчаливом чужаке нечто пугающее, а брат, оберегавший сон недужного, в страхе пересказал его исполненные горя и ужаса речи, в коих то и дело поминались имена верховного короля и королевы. Все прочее осталось непонятым: в жару Мордред бредил на языке своего детства. Суда, и Гвиневера, и королева Моргауза являлись и исчезали среди огненных теней; все взгляды излучали враждебность, все слова причиняли боль.

Рана затянулась, но слабость еще давала о себе знать. В первый день Мордред не проехал и восьми миль, благодарный судьбе уже за то, что конь его упорно бредет вперед. Следуя некоему внутреннему голосу, странник двинулся на север. Заночевал он в заброшенной хижине дровосека в глубине леса; денег на постоялый двор при нем не было, да и братья не могли уделить ему ни монеты. «Придется жить милостыней, как те же монахи, — отрешенно подумал он, потеплее закутываясь в плащ и дожидаясь прихода сна. — Или трудом».

Эта мысль, не посещавшая Мордреда уже много лет, разбудила в нем нечто вроде горькой иронии. Труд? Труд рыцаря — сражение. Безоружного нищего на жалком одре примет к себе разве что самый мелкий, самый бедный из правителей. И ведь любой правитель станет задавать вопросы. Так чем же заработать на жизнь?

Из надвигающегося облака сна пришел ответ: ирония по-прежнему отдавала горечью, но теперь в ней ощущалось нечто от давней тоски. Ходить под парусом. Ловить рыбу. Резать торф. Растить и убирать тощий урожай хлеба.

Над соломенной кровлей с резким, пронзительным криком пронеслась сова. В полусне, уже различая в тумане краешек Северного моря, Мордред услышал в нем стон чайки и счел частью уже принятого решения. Он поедет домой. Однажды он уже скрывался там. И скроется снова. И даже если его приедут искать на островах, найти его окажется ох как непросто! Ничего иного, кроме как затаиться, ему и в голову не приходило, настолько утвердились в его горячечном, напоенном отравой бреду лживые измышления Гахериса и собственные заблуждения.

Мордред перевернулся на бок и уснул: холодный ветер задувал ему в лицо, а во сне все звенел чаячий крик. На следующий день путник повернул на запад. Две ночи подряд Мордред ночевал на открытом воздухе, далеко объезжая монастыри, где мог бы услышать о том, что Артур его разыскивает. А третью ночь провел в хижине, разделив с братьями-поселянами остатки черствого хлеба и вина и нарубив дров в качестве платы за ночлег.

На четвертый день Мордред добрался до моря. Он продал коня, и денег этих хватило на оплату переезда на небольшом и малопригодном для плавания торговом суденышке, последнем из уходящих на острова до того, как с приходом зимы закроются морские пути.

Тем временем в Камелот возвратился Гавейн. Артур выслал ему навстречу Борса, чтобы тот в подробностях рассказал о трагедии и по возможности утишил скорбь Гавейна по погибшим Агравейну с Гаретом и яростную ненависть к убийце. Борс сделал все, что в его силах, но все его доводы — его заверения в том, что королева невиновна, его рассказ о пьянстве Агравейна и постоянных (в те дни) припадках буйства, о смертоубийственных умыслах Гахериса, о нападении на безоружного Бедуира, о хаосе побоища в полутьме королевской опочивальни — ни к чему не привели. На что бы ни ссылался Борс, Гавейна ничто не пронимало. Гибель ни в чем не повинного Гарета — вот все, о чем он мог говорить; как мало-помалу убеждался Борс, с этой мыслью он спал, ел и грезил.

— Я до него доберусь, и я убью его, — упрямо твердил Гавейн.

— Его отослали от двора. Король отправил его в изгнание. Не за то, что чем-либо запятнал честь королевы, но…

— Чтобы уберечь его от меня. Да. Ну что ж, — с каменным выражением лица отозвался Гавейн, — я подожду.