Недобрый день

Тишину нарушал лишь глухой, жуткий звук металла, вгрызающегося в плоть и перовой матрас. Моргауза умерла от первого же удара. Покрывало выпало из судорожно сжатых пальцев, нагое тело откинулось назад, в милосердную тень. Голове пришлось хуже; наполовину отрубленная, она выкатилась прямехонько в звездный свет на пропитанных кровью подушках. Гахерис, забрызганный первым, кошмарным фонтаном крови, занес обагренный меч для нового удара, затем, взвыв, точно раненый пес, с грохотом отбросил его в сторону, рухнул на колени в лужу крови, склонил голову на подушку рядом с материнской и разрыдался.

Мордред осознал, что удерживает Ламорака в захвате настолько крепком, что больно обоим. Убийство свершилось так быстро, так неожиданно, что ни один из мужчин так и не двинулся с места. Но вот Ламорак пришел в себя, дернулся, выругался сквозь зубы, попытался оттолкнуть Мордреда. Но Моргаузе он уже ничем не мог помочь, а сын ее отрешенно стоял на коленях, не замечая ничего вокруг, развернувшись к ним незащищенной спиной, и меч его валялся в десяти шагах на полу. Клинок Ламорака дрогнул — и опустился. Даже сейчас, даже в это мгновение суровая выучка давала о себе знать. Страшное смертоубийство свершилось под горячую руку. Но сейчас руки и сердца остыли, в комнате разливался холод, и поделать ничего было нельзя.

Ламорак застыл неподвижно, уже не пытаясь вырваться. Зубы его застучали: сказывались пережитый ужас и леденящий холод потрясения.

Мордред выпустил пленника. Подобрал одежду рыцаря с пола и всучил ему в руки.

— Вот, держи. Одевайся и уходи. Оставшись, ты ничего не выиграешь. Даже если бы он был в состоянии сразиться с тобой сейчас, здесь оно не пристало, сам знаешь. — Бастард проворно нагнулся за позабытым мечом Гахериса, затем ухватил Ламорака за руку и потянул его к двери. — Выйди в соседнюю комнату, пока он не опомнился. Случившегося не поправишь, и в наших силах только помешать безумцу ухудшить дело.

В передней по-прежнему спали. Мордред прикрыл дверь и задвинул задвижку; монахиня зашевелилась во сне, пробормотала нечто похожее на «Госпожа?» и снова уснула. Мужчины застыли на месте, напряженно прислушиваясь. Ни звука, ни движения. Крик Моргаузы, тут же оборвавшийся, заглушили толстые стены и запертые двери.

Ламорак уже взял себя в руки. Вид у него был больной и затравленный, лицо — белее мела, но возражать Мордреду он не пытался и принялся быстро одеваться, лишь пару раз кинув косой взгляд на закрытую дверь жуткой опочивальни.

— Я убью его, — хрипло объявил Ламорак.

— Но не здесь, — невозмутимо отозвался Мордред. — До сих пор ты не совершил ничего предосудительного. Король и без того разгневается из-за бесчинства, незачем тебе усугублять дело. Послушайся моего совета и уходи по-быстрому. Как ты поступишь позже — твое дело.

Ламорак, что возился с завязками туники, поднял взгляд.

— А ты что намерен делать?

— Выдворить тебя отсюда, затем выпроводить Гахериса и вернуться с докладом к королю. В конце концов, за этим-то меня и послали. Не то чтобы это имело значение теперь, но, полагаю, история о ее недуге, прямо-таки смертельном, была чистой воды выдумкой?

— Да. Она искала встречи с королем, чтобы самой молить его о свободе. — И очень тихо добавил: — Я хотел на ней жениться. Я любил ее, а она — меня. Я пообещал сам поговорить с королем завтра… то есть уже сегодня. Ведь стань она моей женой, Артур непременно позволил бы ей покинуть монастырь и снова жить в миру?

Мордред не ответил. «Еще одно слепое орудие, — думал он. — Некогда я был ее пропуском к власти, а теперь и этому бедному легковерному глупцу предстояло стать ее пропуском к свободе». Ну что ж, Моргауза мертва, и король тому вряд ли глубоко огорчится, но и в смерти, как в жизни, женщина эта станет нарушать покой всех, кто к ней близок.

— Ты знал, что король послал за Гавейном и остальными двумя? — осведомился Мордред.

— Да. Что они… что здесь произойдет?

Косой взгляд на дверь.

— Ты про Гахериса? Кто знает? Что до тебя… я же сказал, что тебя винить не в чем. Да только они обвинят, уж будь уверен. Очень возможно, что они попытаются убить и Гахериса тоже — а что, выходка вполне в их духе! Для них это дело семейное: и постельные радости, и смертоубийства.

Этот сухой, точно молотые в пыль пряности, ответ заставил Ламорака, несмотря на горе и ярость, пристально приглядеться к юноше. Точно открывая для себя новую истину, он медленно произнес:

— Ты… но ты же один из них! Ее родной сын. А говоришь так, словно… словно…

— Я другой, — коротко бросил Мордред. — Держи свой плащ. Нет, об этом пятне не тревожься, это моя кровь. Гахерис пырнул меня в руку. А теперь, ради самой Богини, уходи и предоставь его мне.

— Что ты сделаешь?

— Запру опочивальню, чтобы женщины, проснувшись, не разнесли своим визгом весь монастырь, и выведу Гахериса тем же путем, каким он пришел. А ты явился через главные ворота, верно? Страже известно, что ты еще здесь?

— Нет. В должный срок я ушел, а потом… У меня свой путь. Она обычно оставляла окно открытым, если знала, что…

— Да, конечно. Но тогда зачем брать на себя труд…