Недобрый ветер

Работа в ресторане пришлась мне во душе. Здесь не нужно было дурачиться и паясничать, как в балаганах. Я был опрятно одет, никто надо мной не потешался, публика вежливо заказывала полюбившиеся песенки. Только одно мне не нравилось, но я не решался говорить об этом вслух. Мистер Эриксон вложил в меню отпечатанный в типографии листок, озаглавленный «Наш беспризорник с большой дороги». В этом листке посетители могли прочесть все о Джое и обо мне; о том, что мы ушли из дома, потому что родители не могли нас прокормить. В листке подробно рассказывалось, как мы попрошайничали, мерзли и голодали. Мне было стыдно. Наши беды выставляли напоказ, как плавники бедного Эллсуорта или слоноподобную мадам Олимпию, как горб Эдварда С. Кенсингтона. Но не то было время, чтобы проявлять излишнюю чувствительность. Работу днем с огнем не сыщешь, и я не имел никакого права роптать. Я ничего не рассказал о злополучном листке ни Джою, ни Дженни, только однажды вечером открылся Лонни. Его губы сжались, глаза посерели, но он промолчал. Спустя некоторое время мистер Эриксон решил выпустить перед публикой и Джоя. В газетах и по радио писали и говорили о мальчике, похожем на ангела, с банджо вместо арфы. Посетители хотели увидеть младшего «беспризорника». Я долго репетировал с Джоем, помогая ему подобрать аккомпанемент к старым балладам и современным песням. И вот Джой встал рядом со мной на эстраде, он пел и брал звонкие аккорды на старом банджо Хови. От публики не было отбоя: хрупкая внешность Джоя и врожденный артистический дар сразу принесли ему успех. Посетители ресторана охотно прощали ему, если он фальшивил. В зале раздавался сочувственный смешок, когда он вдруг пускал петуха; Джой обезоруживал всех своей улыбкой, и зал разражался аплодисментами. Джой не придавал особого значения тому, что с первого взгляда нравился людям. Для него это было чем-то естественным: мол, чего уж тут ликовать? Но для меня наш успех был просто чудом, и я никак не мог к нему привыкнуть. Я часто просыпался ночью, и в первый момент мне казалось, будто я ночую в поле или железнодорожном депо какого-то захолустного городка и мне только что приснился волшебный, несбыточный сон. Наши дела шли неплохо. По вечерам я играл для хорошо одетых, счастливых людей, имеющих достаточно денег, чтобы обедать в ресторанах. А в конце недели нам вручали чек — скоро мы расплатимся с долгами и еще кое-что останется на черный день.

Мы регулярно посылали часть денег домой, а все остальное отдавали Лонни. Он принимал их молча, но я чувствовал, что наши деньги не идут в общий котел, не тратятся на каждодневные хозяйственные нужды.

— Мы должны вам эти деньги, Лонни, они ваши. Мы не хотим сосать вас, как пиявки.

— Пойми же, иногда люди делают что-то, не рассчитывая на плату, — сухо ответил Лонни. — Хорошо, я потрачу часть этих денег на лекарства и всякие непредвиденные расходы. Сделаю это, чтобы пойти вам навстречу. Мне нравится ваша щепетильность. Но не рассчитывайте, что я возьму с вас за еду и ночлег. Я рассказывал о своем сыне, ты должен понять, какие чувства я испытываю к тебе и Джою.

Он вертел в руках деньги, которые я ему вручил.

— Вам они еще пригодятся, когда вы вернетесь в Чикаго, — добавил он.

Он первый заговорил вслух о нашем возвращении в Чикаго. При мысли об отъезде у меня возникали смешанные чувства: тоска по дому, ощущение вины и даже страх.

Однажды почтальон принес письмо, адрес на конверте был написан красиво и аккуратно, точно каждую букву выводили отдельно. Я сразу узнал почерк Эмили и открыл конверт осторожно, чтобы не повредить моего имени, начертанного ее рукой. Она писала о том, какую радость и облегчение испытали Пит, Эдвард С., ее сыновья и она сама, когда узнали, что Джой нашелся и что я поправился после воспаления легких. «Мальчики, вы пробыли с нами всего несколько недель, — писала Эмили, — но мы успели к вам сильно привязаться. Мы вас не забываем, думаем о вас и желаем всего самого хорошего». Эмили передавала приветы от Пита и Эдварда С., писала о том, как Пит готовит к открытию балаганы, с которыми он летом переедет на Север. О своем замужестве она упоминала лишь вскользь. «Мальчики рады тому, что у них снова есть отец, Пит — добрый и отзывчивый человек». И больше ни слова. Интересно, подумал я, ну а сама она счастлива? Я от души желал ей этого. Потом, как и Лонни, она заговорила о нашем возвращении в Чикаго: «Джош, я очень тебя прошу, возьми своего братишку и поезжайте домой. Помирись с отцом хотя бы ради мамы. Родители иногда могут быть неправы — я хорошо это знаю. Но потом они места себе не находят, раскаиваясь в совершенных ошибках. Твои родители достойны уважения, Джош; они не могли бы воспитать таких замечательных ребят, как вы с Джоем, если бы были дурными людьми. Еще раз тебя прошу — пожалуйста, поезжай домой!»