Недооцененные события истории. Книга исторических заблуждений

Во-первых, здесь всегда имело место религиозное или националистское обоснование. Когда Симон де Монфор уничтожал катаров, «война, — пишет Збигнев Херберт, — уже давно превратилась из Крестового похода против еретиков в великую битву Севера с Югом, войну народов». Когда турки, задействовав воинские части, уничтожали армян, они были свято убеждены, что расправляются с приспешниками враждебных им русских, то есть, как выразился бы генералиссимус Франко, с «пятой колонной». Кровь текла по улицам рекой, ненависть искажала лица нападающих и пожирала их сердца. Но ни в одном из подобных примеров, сравнимых по своим масштабам с холокостом, мы не имеем дела с холодным административным планированием. И сегодня есть слепые от ненависти симоны де монфоры, угоревшие от богословия католические монахи или протестантские пасторы — вся эта обезумевшая компания в ужасе бросается на всякого иного, чужого, а потому подозрительного. И все же, повторим, здесь нет места для государственного планирования, для хладнокровных кошмарных эйхманов (см. Дэвид Цезарини, «Эйхман, его жизнь и преступления»; Варшава, 2008), для которых все это лишь часть бухгалтерии. На суде в Иерусалиме Эйхман без устали повторял, что антисемитом он никогда не был, совсем наоборот — он увлекался еврейской культурой, и потому был назначен экспертом. И до некоторой степени — в этом-то и весь ужас — ему можно верить. В конце 1941 г. Эйхман приехал в Минск, где ему было приказано лично проследить за казнью. В Минске тогда расстреливали евреев. «В свойственной ему манере Эйхман утверждал, что толком не знал, куда ехать, блуждал по инстанциям, пока не нашел какого-то офицера, который объяснил, куда надо ехать. Он заночевал, а на следующее утро явился в указанное место слишком поздно и не смог воочию наблюдать за массовым расстрелом. Он видел только людей из подразделения СС «Мертвая голова», входивших в состав «айнзацкоманды» и расстреливавших во рву евреев. И опять на допросе Эйхман сказал, каким это стало для него потрясением: “Когда я пришел, то видел только, как молодые солдаты, я думаю, у них были череп и кости на петлицах, стреляли в яму, размер которой был, скажем, в четыре-пять раз больше этой комнаты. Может быть, даже гораздо больше, в шесть или семь раз. Я… я там… что бы я ни сказал… ведь я только увидел, я даже не думал, я такого не ждал”». Эйхман не думал о фактах (и тут ему верит даже Ханна Арендт, «Эйхман в Иерусалиме»; Краков, 2004), скорее, о листе бумаги, где ему предстояло начертать рапорт согласно предписанию командования. Таким же запомнил его и Роберт Бадинтер — свидетель на том процессе (Самуил Блюменфельд, «Badinter, t'emoin», «Le Monde» от 9.04.2011). Ни тени эмоций. Эйхман на самом деле считал себя, как, вероятно, и парни из «Мертвой головы», обычным винтиком в огромной машине, где нет места чувствам, но зато есть премии за совершенствование системы, причем безразлично, какой системы. Но это только один аспект проблемы, тогда как второй возвращает нас к исходному пункту. К мучительному вроде бы рациональному и естественным образом возникающему вопросу — почему?

И здесь — это то самое «во-вторых» — я целиком и полностью вынужден согласиться с Жаком Ланцманом. На этот вопрос нет ответа, поскольку нельзя даже задать такой вопрос. И пусть злятся псевдорационалисты, интеллектуалы и прочие мудрецы, но в вопросе «почему?» уже кроется зловещий ответ: «потому». Пусть ответ этот будет неполным и непропорциональным в отношении последствий, но уже само его наличие отравляет наши умы и сердца ядовитым подозрением, будто есть в нем какое-то рациональное основание. А если так, то имеется и пусть фрагментарное, эфемерное, но все-таки некое оправдание. Как же больно было это осознавать в случае с преступлением в Едвабне[31].