Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

— Мистер Леопольд Блум, — сказал мой брат, — с наслаждением поедающий внутренние органы животных и птиц, это самый достойный персонаж, гулявший по страницам книг со времен Лёвина, хоть его и отличают куда более извращенные сексуальные вкусы. Что до меня, я, должен признаться, к еде во всех ее замечательных видах — животном, птичьем и иных — полностью равнодушен. Для меня она всего лишь топливо — необходимое, но навряд ли достойное восхвалений, нежностей и любования, до коих, по-моему, падки французы. Предоставьте меня себе самому, и я буду довольствоваться яичницей-болтуньей, поедая ее по три раза на дню. Хотя шампанское я люблю.

Официант с приятным хлопком откупорил бутылку заказанного мной вина.

— Да, шампанское я очень люблю, — повторил брат. — А здешнее намного лучше, чем сладкое русское пойло, которое годится лишь для малых детей да старушек и ни для кого больше.

Я сказал Володе, что, в таком случае, он, наверное, находит приятным Берлин с его безликой кухней. Володя ответил:

— Берлина не существует, как не существует того, что мы видим на экране кинематографа. Призрачный город, как Элиот назвал в его неуклюжей пастиши Лондон. Вот поэтому я и вправду нахожу Берлин, как ты выразился, «приятным». Он не доставляет мне никаких хлопот. Кое-кто говорит, что мы, эмигранты, живем, точно призраки, в тех городах, в какие нас занесло. Я же утверждаю противоположное — реальны мы. Да, — продолжал мой брат, явно воодушевленный этой мыслью, — таково наше предназначение. Мы — реальные граждане, обреченные жить в городах-фантомах. Своего рода притча, на самом-то деле: судьба богатого, реального сознания в мире подлогов.

Чтобы немного приблизить брата к земле, я еще раз поздравил его со вчерашним триумфом.

— Ты, полагаю, заметил, кто ушел с моего чтения? По крайней мере, Бунин остался до конца. И даже счел нужным сказать мне пару невнятных комплиментов, что, не сомневаюсь, стоило ему немалых мучений. В сущности, он скучнейший из ныне живущих людей[137]. Ну а другие? Иванов — полнейшее ничтожество, давно пора затолкать его в мышиную нору и навсегда запечатать выход. Нелепой старой дуре Гиппиус сочиняемое мной никогда не нравилось и мужу ее тоже, хоть он и уверяет, будто научил меня всему, что я знаю о литературе[138]; кроме того, она не то лесбиянка, не то гермафродитка — что-то малоприятное в этом роде. Ну-с, а Содомович — чем меньше мы о нем скажем, тем будет лучше.

— Была еще женщина, которая набросилась на тебя в перерыве, — сказал я. — Она показалась мне смутно знакомой. Я все пытаюсь вспомнить, кто это.

Брат засмеялся.

— О, поразительно, что ты вообще запомнил ее, у тебя ведь такая дырявая память, — сказал он. — Да, ты однажды встречался с ней, и в обстоятельствах отчасти неловких. Акрополь…

И я сразу все вспомнил. Это случилось во время нашей недолгой остановки в Пирее по пути из Крыма в Англию. Я, Ника и Оня отправились полюбоваться Парфеноном при лунном свете. Неожиданно из развалин до нас донесся голос, спевший сначала порывистую арию из оперы Верди, а затем жалобную русскую песню. Позже мы узнали, что это знаменитая оперная дива Черкасская пела серенады каменным девам Эрехтейона. И почти одновременно из теней появились, словно их вытолкнула на сцену незримая рука, мой брат с на редкость красивой молодой женщиной, которой я и не знал, и в Пирее больше не видел, однако ее облитые светом луны лицо и фигура, да еще увиденные мною в чреватое большим конфузом мгновение, запечатлелись, надо полагать, в глубинах моего сознания.

— Новотворцева — такую она носила фамилию, — сказал Володя. — Я попытался припомнить ее имя, да не смог. Она была замужем и воображала себя поэтом. Постарела она некрасиво, да и мыться ей следует почаще. Ее разобидел рассказ, который я прочитал, — судя по всему, она решила, что адресован он исключительно ей. Как будто я знал, что она там объявится. Между прочим, сама она понятия не имела, что Сирин и я — одно лицо. Комично, не правда ли? Но как же ее звали?

Я сказал, что, боюсь, с этим помочь ему не смогу.

— Да и неважно, — продолжал он. — Мне следует просто выкинуть ее из головы. Но в целом я, похоже, пришелся Парижу в самую пору. По-видимому, меня нашли «англичанином», иными словами, «добротным». Некоторые из моих bons mots[139] уже возвращаются ко мне.

И я все чаще слышу слово, начинающееся с г-е-н… Я написал Вере, что нам необходимо как можно скорее перебраться сюда. Мы — едва ли не последние оставшиеся в Берлине русские. И какое это чудо — видеть море осмысленных, культурных лиц! Весь культурный Берлин может уместиться — и временами умещается — в гостиной средних размеров. Кроме того, я завел здесь полезные знакомства. Встретился с переводчиками, которые преобразуют «Защиту Лужина» и «Камеру обскуру» по-французски. Профессор Калифорнийского университета пообещал показать несколько моих романов американским издателям.