Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

Дядя Рука изящно промокнул салфеткой губы.

— Правильно. Я тебя вполне понимаю. Очарование любой эскапады прямо пропорционально степени ее украдчивости. Кому же и знать это, как не мне?

И он, повернувшись ко мне, вдруг подмигнул.

Возможно ли? Задать ему какие-либо вопросы я не успел, поскольку сразу после обеда из соседнего поместья приехали знакомые мамы, и очень скоро все уселись играть в покер и играли до поздней ночи.

— Что-то происходит, — негромко сказал Володя, когда мы с ним поднимались по лестнице к нашим спальням. — И мне это не нравится. По-моему, он попал в беду и приехал просить маму о помощи. Я в этом просто уверен.

— Дядя Рука? В какую же беду мог он попасть? — спросил я.

Володя искоса взглянул на меня и покачал головой, словно желая сказать: «Не будь дураком».

Однако я был дураком, да еще и безнадежным. Долгое время после того, как затихли голоса карточных игроков, а Володя тайком отправился на еженощное свидание, я лежал без сна и по-дурацки ожидал, что дядя, негромко стукнув в дверь, проскользнет в мою спальню, присядет на краешек кровати, погладит меня по колену и скажет: «Ну вот. Не бойся, топ petit[21]. Мне все рассказали, я все понимаю».

Разумеется, никто ко мне не пришел.

На следующий день наш гость проспал до послеполуденного часа. Я провел это время в музыкальной гостиной, играя, пианиссимо, на старом беккеровском, не желавшем держать строй, рояле романсы дяди. Я давно уж не повторял их, потому иной раз память подводила меня. А затем я вытащил из вестибюльной стойки для тростей дядину, чтобы полюбоваться ее светлым древком, усеянным чудесными рыжеватыми крапинами, и фантастическим набалдашником из отполированного коралла, — трость эта казалась мне свидетельницей утонченной, полной романтики и приключений жизни, которую мне трудно было вообразить, но которая, поклялся я себе в те минуты, станет и моей тоже.

Когда дядя вышел наконец из спальни, выглядел он изнуренным много больше обычного, и я спросил у него, как ему спалось.

— Неплохо, — ответил он, — если не считать того, что в уши мне лезла какая-то несосветимая музыка. Не знаю, что за шалун добрался до вашего инструмента, но, право же, он мог бы выучиться играть половчее, прежде чем донимать людей soi-disant мелодиями.

Дядя дернул головой, отвернулся и, пощелкав пальцами в обычной своей манере, неизменно раздражавшей отца, который обвинял дядю в замашках крепостника, призвал к себе нашего буфетчика Алексея, коему велел призвать, в его черед, молодого барина Владимира Владимировича. Когда же появился явно не выспавшийся Володя, дядя Рука взял его за локоть и пророкотал:

— Пройдись со мной немного, мой дорогой. У меня есть новость, которая тебя позабавит.

Слабо улыбнувшись мне и маме, он увел Володю, обнимая его рукой за плечи. Брат безуспешно пытался вывернуться из этого любовного объятия. Мы видели, как они огибают, шагая по оранжевой песочной дорожке, цветочные клумбы, и мне казалось, что брат безутешно поглядывает на порхающих среди георгинов бабочек. Разговор их продлился никак не больше пяти минут, за которые дядя Рука успел прижать к себе моего брата так тесно, что губы его почти коснулись заалевшего уха Володи.

Когда же дядя снял руку с его плеча, Володя не отошел от него, но остался стоять с ним рядом — понурившись, засунув руки в карманы, вороша ногою песок.

Впрочем, дядя Рука счел разговор завершенным.

— Laudience est finie, — отрывисто сообщил он. — Je n’ai plus rien a vous dire[22]. Мне пора в путь. Я едва-едва поспею на станцию к приходу варшавского поезда. В проводах я не нуждаюсь. Цыганов отвезет меня. Au revoir, mes chers![23]

В часы, последовавшие за отъездом дяди, брат мой выглядел необычайно подавленным.

— Что, Господи Боже, случилось, Володя? — спросила за ужином мама. — Что такого уж необычайно важного сказал тебе мой брат?

Володя довольно долго молчал, вилкой передвигая по тарелке кусочек ростбифа. А потом, продолжая глядеть в стол, ответил странным, сдавленным голосом:

— Он сказал, что я — его единственный наследник. Что когда-нибудь Рождествено станет моим.

Мама перекрестилась:

— Боже мой! Что на него нашло? Васе всего-то сорок четыре. Ему еще жить да жить. Зачем он искушает судьбу?

Вид у брата был самый несчастный. Все мы понимали, что судьба тут решительно ни при чем. Когда слуга принес кофе, мама расплакалась. И даже Мадемуазель, предложившая ей лакричную конфетку из запасов, которые она всегда хранила в своем поместительном ридикюле, успокоить маму не смогла.

8