Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

В те годы «Русский балет» хоть и находился постоянно на грани банкротства, но процветал, как никогда прежде. Дягилев прибирал к рукам таланты, точно огромное дитя сладости: Баланчина, Лифаря, Долина, Маркову, — даже Павлик, всегда твердивший, что боится впасть в декоративность, оказался втянутым в этот круг и создал вычурные декорации для «Оды», чью приятно выветривавшуюся из памяти музыку написал мой двоюродный брат Ника.

Осенью 1928 года вышел в свет второй роман Сирина, «Король, дама, валет». Я не видел брата уже пять лет и понемногу свыкался с мыслью, что пути наши, возможно, никогда больше не пересекутся. Написан роман был блестяще, но от него веяло холодом. В голове моей застрял автопортрет, вставленный, как то водилось у старых фламандских живописцев, в роман ближе к его концу: женщина с изящно накрашенным ртом и нежными серо-голубыми глазами и ее элегантно лысеющий муж, презирающий все на свете, кроме нее. Мама говорила мне, что боится, как бы Вера не заставила Володю выставить на всеобщее обозрение худшие из черт его натуры. В голове моей зароились недобрые, внушенные тетей Надеждой и дядей Костей, мысли, и чем дольше я думал об этом, тем пуще усиливался во мне страх за душу моего запутавшегося в сетях Веры брата.

Я подумывал о том, чтобы написать ему письмо, и даже несколько раз садился с этой целью за стол, но получалось у меня нечто слезливо-сентиментальное. Кто я, в конце концов, чтобы читать кому бы то ни было нотации касательно состояния его души? И я с удрученным стоном бросал перо.

А потом все изменилось — не сразу, конечно; прошло много месяцев, прежде чем я набрался храбрости и принял предложение Судьбы.

Началось все довольно неловко — в июне 1929-го, на приеме, который мой собрат-изгнанник Николя де Гинзбург устроил в своем h^otel particulier[119], стоявшем в пригороде Сен-Жермен.

Его предусмотрительный отец-еврей за несколько лет до большевицкой катастрофы переместил и капиталы свои, и семью за границу, где богатству Гинзбургов удалось уцелеть даже в то время, когда испарялись состояния куда более основательные. Никки, обожаемый отцом сын и наследник, остроумец, эрудит, обладатель редкостной красоты, обзавелся множеством фантастических друзей и задавал балы-маскарады, которые соперничали с балами Этьена де Бомон. Ему еще предстояло сыграть несколько лет спустя главную роль в дрейеровском «Вампире». В натуре Никки присутствовала и сторона более серьезная — он был одним из самых щедрых покровителей «Русского балета». Собственно, прием, о котором я собираюсь рассказать, и устроен был в честь Дягилева.

Среди прочих на нем присутствовали: княгиня де Ноай; Коко Шанель; знаменитый клоун Грок; молодой американский акробат по имени Барбет, к восторгу публики изображавший на сцене «Casino de Paris» женщину; Жан и Валентина Гюго; художник Бебе Берар, что наверняка взъярило его соперника Павлика, на прием не приглашенного; толстая, полная кипучей энергии Элзи Максвелл, ведшая в одной из американских газет отдел светской хроники; граф Гарри Кесслер, щеголеватый немецкий дипломат, которого сопровождала свита его соотечественников; мой двоюродный брат Ника и еще один композитор, милый и трогательно некрасивый Анри Core.

Мизиа Серт пришла на прием с Сержем Лифарем; ее часто можно было видеть прогуливавшей его по Парижу, — как иные прогуливают на поводке леопарда. Стравинский приглашение отклонил: в то время он и Дягилев не разговаривали. (Стравинский совершил непростительный грех, сочинив музыку для балетной труппы, которая соперничала с Дягилевской[120].)

Кокто прислал из Вильфранша, где он проводил лето с его тогдашним enfant Жаном Дебордом, полное сожалений письмо.

Почетный гость, как водится, запоздал. Когда он наконец появился, его вел под одну руку всегдашний Борис Кохно, а под другую — погребального обличия юноша по имени Игорь Маркевич. Даже тот, до кого не дошли последние слухи о появлении Маркевича в ближнем кругу Дягилева, понял бы все, всего лишь взглянув на наряд юноши: белая тубероза в петлице, трость и котелок.

Большую часть вечера я провел, сторонясь толпы этих светских гостей, — мне не терпелось вернуться домой и запереться с тремя-четырьмя упоительными трубками, — тем не менее во время приема у меня состоялись три памятных разговора.

Первый — с Лифарем. Встречаться с ним лицом к лицу мне почти не приходилось. Он очень вырос как танцор, став в 1928-м ошеломительным Аполлоном, а совсем недавно — потрясающе жалким fils prodigue[121]. Но вне сцены Лифарь неизменно действовал мне на нервы. Глаза его, выражавшие скучливое терпение, приводили на ум глаза скаковой лошади, снисходительно позволяющей гладить ее по лоснистым бокам.

Однако в этот вечер он оказался на редкость разговорчивым. Поведя головой в сторону Дягилева, Лифарь сказал мне:

— Плоховато он выглядит, вы заметили?

Дягилев в этот миг демонстрировал Маркевича немцам.