Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

— Да, — согласился я, заикаясь теперь уж не очень честно, — дикция несомненно важна. Я бы сказал, что от дикции зависит очень многое.

— Вы правы, — подтвердила Алиса, отбирая у меня тетрадь. — И уверяю вас, когда настанет время, дикция Душеньки окажется самим совершенством.

Весной 1927 года я получил, с промежутком в несколько дней, два письма, написанных на бумаге с траурной каемкой. Первое пришло от мамы и содержало сообщение о смерти моей бабушки — умерла она, оказывается, почти год назад, однако посланное из Румынии известие о ее кончине добралось до мамы только теперь, проделав кружной путь и придя на наш прежний берлинский адрес.

Мама писала мне: «Мария Фердинандовна была дамой совершенно необычной — и необычайно сложной, — несокрушимой реликвией эпохи, которая никогда уже не повторится. Ни для кого, я думаю, не секрет, что мы с ней находили друг дружку утомительными, и я часто размышляла о том, каких усилий стоили твоему многострадальному отцу и поддержание мира между нами, и старания чтить свою мать, неизменно критиковавшую почти все, что он пытался сделать за время его возвышенной карьеры. С каждым проходящим годом я все лучше и лучше понимаю его самозабвенное великодушие и верю, ты сознаешь, какое тебе выпало счастье — иметь в юные годы наставника столь безукоризненного».

Заканчивалось письмо уже ставшей для меня привычной жалобой: «Милюковы, Гиппиусы, Бенуа — все сообщают, что не видятся с тобой. Милый Сережа, они скучают по тебе. Их беспокоит полный разрыв тобою связей с твоими соотечественниками. Прошу тебя, загляни к ним, уверь, что эти страхи безосновательны».

Я полагал, что письмо из Лондона от моей тети Надежды, также написанное на траурной бумаге, лишь повторит новость, содержавшуюся в мамином письме, оказалось, однако, что тетя, как это ни удивительно, ничего о смерти своей матери не знала. Нет, тетино письмо содержало потрясшее меня сообщение о том, что у ее брата Константина возникли в недавнее время какие-то неполадки с печенью и он, человек осторожный, лег в больницу «Чарринг-Кросс», сразу же подхватил там воспаление легких и умер.

«Он был человеком очень одиноким, — писала моя бестолковая тетя, — оставшимся холостяком до конца своих дней. Я никому не пожелаю такой жизни, как его. Теперь мне предстоит исполнить печальную обязанность — уладить его дела, избавиться от его мебели и фотографий, сжечь дневники и переписку. Он так и не оправился от потери своей любимой России, а ведь нигде больше не мог он почувствовать себя хоть немножко, а дома. Впрочем, это же относится к столь многим из нас. Разве сможет мое сердце когда-нибудь забыть зимний Санкт-Петербург под снегопадом, когда все выезжали в санях на набережную Невы и катили мимо величественного здания Сената, мимо Фальконето-вой статуи Петра Великого, правящего своим диким конем, мимо Зимнего дворца, Адмиралтейства, милого jardin d’été[117] с его прелестными старыми дорожками и деревьями[118], и, обнимая все это, красное зимнее солнце спускалось к островам за очертаниями Петропавловской крепости, и чистый морозный воздух, и несущиеся в нем снежинки…»

Тетя всегда мнила себя писательницей.

Союзников человек себе не выбирает, по крайней мере в своей семье. Но эти двое, La Generalsha и дядя Костя, были моими союзниками. Оба были людьми устрашающими и эксцентричными, но не зачурались меня, узнав мою тайну. И известие об их смертях наслало на меня чувство одиночества, какого я прежде и представить себе не мог.

Он называл меня своей послеполуденной женой. Раз или два в неделю я приходил в его убогую квартирку в Пасси. Она состояла из единственной комнаты, размеры которой сильно сокращались внушительной супружеской кроватью, составлявшей вместе со столом и двумя шаткими стульями всю меблировку Когда наступала зима, притулившаяся в углу черная печурка не позволяла температуре упасть ниже точки замерзания.

Как это странно — обладать, наконец-то и полностью, предметом твоих мечтаний. Ощущал ли я себя добившимся исполнения моих желаний? Безусловно. Утолил ли жажду, казавшуюся мне главным условием существования моего сердца? Ни в малой мере.

В постели Олег был дюж, привлекательно неловок и воображения особого не выказывал — в точности этого я и ожидал. Мужем у нас неизменно становился он, и это меня более чем устраивало, хоть время от времени я и проникался подозрением, что он втайне желает, чтобы я овладел им, но попросить об этом не смеет.

О Валечке Олег и теперь говорил непрерывно.

— Она такая неряха, — жаловался он, поднимая с пола чулок, ставший решетчатым от дыр. — И забывчива, как не знаю кто. Пойдет по магазинам, вернется — половину покупок сделать забыла — и опять уходит. Без баб лучше, Сергей. Тебе с этим повезло.

Я не сильно удивился, когда под вечер одного унылого, дождливого дня он вытащил из-под кровати дешевенький набор для курения опиума.

— Я так понимаю, с Шанхаем Джимми ты знаком, — сказал я.

— Конечно. Кто же из наших с ним не знаком? Но ты-то его откуда знаешь?

Я не ответил, и Олег легонько пнул меня в плечо.