Недотёпы

— А почему я буду тебе верить? Я думаю, что ты говоришь неправду. Войска нет, а пушка, однако, палила! Я думаю, что в деревне скрыто великое войско, и, как только мы повернём, оно ударит нам в тыл! А? Что ты на это скажешь?

Агафон дёрнул плечом — верно, хотел махнуть рукой.

— Ну, оставайся здесь. Пусть войско вам в нос ударит.

Тут издалека донеслись выстрелы и чьи-то трубные вопли. Сильвестр понял, что это казаки привязали-таки атамана на берёзу и теперь упражняются в стрельбе по нему. Полковник оборотился в сторону выстрелов и задумчиво нахмурился. Связанный по рукам и ногам послушник, с кряхтением извиваясь и подпрыгивая на заднице, развернулся в ту же сторону. Некоторое время они молчали. Сильвестру очень хотелось тоже посмотреть, как творится расправа над атаманом, но не хватало сил, чтобы подняться. Выстрелы же и вопли не прекращались. Наконец примчался некто в драном польском кафтане и в русской крестьянской шапке и размахивая руками закричал:

— Да точно они заговорённые! Почитай тридцать раз пальнули, а он всё живой! В кровище весь, и оба уха отстрелены, а всё живой! Орёт, как бык под обухом, — откуда только силы берутся на такой крик?! Другой и не раненый, а только крикнул бы один раз таким криком — и сразу дух вон! Нет, не чисто тут! Чародейство тут! Лучше бы уходить, пане полковнику!

— Тут не чародейство, а стрелки вы у меня такие! — покачал головой полковник. — Довольно! Раз на ваши выстрелы никто не сбежался, значит, я понимаю так: нет никого в деревне. Передай Николе, пусть строит войско и идёт занимать дома. Тут покамест остановимся. Лучший дом — для величества, как ты понимаешь. Просторный, чтобы и мне поместиться, и этим пленникам! И толстяка своего снимайте с берёзы, и туда же — к нам. Он нам ещё пригодится.

И вот мазурики взвалили защитников деревни на плечи, словно мёрзлые брёвна, и потащили во двор всё к той же бабке Манешке там их сбросили в дровяном сарае, а сами пошли в избу, готовить жилище для своих начальников.

Сильвестр лежал под опасно нависшей над ним поленницей, чувствовал, что до последней степени задубел от холода, слышал как рядом елозит связанный послушник, как хрипит и взрыкивает простреленный в нескольких местах атаман, — и не думал ни о чём, ничего не боялся, ничего не ждал. Им опять овладела забытая было обморочная одурь: прошло неизвестное количество лет или, может быть, веков, когда его разбудил пинок в плечо:

— Вставайте, окаянные! Сам царь-государь судить вас будет!

— Как же мы встанем? — хрипло, чуть слышно проскрипел послушник, — Мы ж связанные, и закоченели все!

— Небось, развяжу! — ответил разбойник, и принялся разрезать на них верёвки.

— А не боишься нас на волю пускать? — хмыкнул Агафон, — Нас двое всё-таки, а ты — один…

— Боялся медведь коровы… У вас сейчас ни руки ни ноги толком не шевелятся, а у меня вон что есть! — и разбойник показал им тяжёлую, похожую на старинный меч, саблю: — Эта палочка-выручалочка меня не подводила покамест… Да и куда вам бежать? Зачем? Я ж не на казнь вас веду, а на царский суд… Государь вас казнить не будет, он, я смекаю, вас в войско зачислит…

— Какой государь? Какое войско? — с трудом шевеля языком, спросил Сильвестр.

— Какой государь?.. Эх, боярин… За такие вопросы башку бы тебе расколоть — вот этой сабелькой… Не хочешь?.. Наш государь! Всея Руси Феодор Борисович!

— Феодор… Борисович… — Сильвестр хотел удивиться, но побоялся.

Разбойник лишь благодушно усмехнулся:

— Ну как, ходить-то можете? Идём в избу!