Неестественные причины

– Да ничего, милый мой Адам. Только массу суеты к вящей славе Мориса Сетона. Он даже не захотел ограничиться нашими авторами. Хотя в этом-то он, пожалуй, был прав. Он думал привлечь действительно крупные имена. Его очень беспокоило, захотят ли наши корифеи стать соискателями. Я посоветовал увеличить размер премии – тогда прибегут как миленькие. Но сто двадцать тысяч фунтов! Я и не думал, что он так богат.

– Его жена была состоятельная женщина… Вы не знаете, Макс, говорил он еще кому-нибудь об этих планах?

– Думаю, нет. В этом вопросе он вел себя по-детски. Строжайшая секретность – мне запрещалось даже говорить с ним об этом по телефону. Но вы понимаете, что меня теперь смущает. Надо или нет передать письмо полиции?

– Конечно надо. Точнее говоря – инспектору Реклессу из суффолкского уголовного розыска. Я дам вам адрес. Сообщите ему по телефону, что отослали письмо.

– Я надеялся, что вы сами сообщите. Разумеется, все ясно до очевидности. Но возникают всякие дурацкие сомнения. Кто его теперешний наследник – я не знаю. Но это письмо дает ему увесистый мотив.

– Еще бы. Но у нас нет доказательств, что наследник знал о письме. Скажу для вашего успокоения, что человек, обладающий самым сильным денежным мотивом, имеет и самое сильное алиби. Когда Морис Сетон умер, он был в полицейском участке.

– Очень умно с его стороны… Итак, я не могу просто передать это письмо вам, Адам?

– Мне очень жаль, Макс. Обойдитесь лучше без меня.

Герни вздохнул, положил письмо обратно в бумажник и вновь принялся за еду. Они не говорили о Сетоне до тех пор, пока не покончили с обедом и Макс не стал облачаться в необъятный черный плащ, который он неизменно носил с октября по май и в котором был похож на мага-любителя, знававшего лучшие дни.

– Мне пора, а то опоздаю на заседание нашего правления. Мы сделались такими официальными, Адам, такими деловыми. Любое решение требует одобрения всего правления. Это все наше новое здание. В былые дни мы сидели взаперти по пыльным каморкам и действовали на свой страх и риск. Конечно, это несколько размывало политику фирмы, но, может, это было не так уж и плохо… Подбросить вас куда-нибудь? Кого вы допрашиваете после меня?

– Спасибо. Макс, я пройдусь пешком. Направляюсь в Сохо поболтать с убийцей.

Макс опешил.

– Неужто убийцей Сетона? А я-то думал, вы вкупе с суффолкским уголовным розыском вконец сбиты с толку. Так ради чего же я сражался с собственной совестью?

– Нет, Сетона он не убивал, хотя, думаю, никаких моральных препятствий у него бы не было. Кто-то явно хочет создать у полиции впечатление, что он замешан. Это Л. Дж. Лю-кер. Помните такого?

– Это он застрелил своего компаньона посреди Пиккадилли и вышел сухим из воды? В пятьдесят девятом или около того.

– Он самый. Кассационный суд отменил приговор, сославшись на то, что присяжные получили неправильное напутствие. Судья Бротвик по какому-то непонятному наваждению сказал им, что человеку, не отвечающему на обвинения, вероятно, есть что скрывать. Должно быть, он понял, каковы будут последствия, едва эти слова слетели у него с губ. Но что сказано – то сказано. И Люкер вышел на свободу, как он и предрекал.

– Но что у него общего с Морисом Сетоном? Трудно представить себе двоих столь непохожих людей.

– Вот это, – сказал Далглиш, – я и хочу выяснить.

2

Далглиш шел через Сохо к «Кортес-клубу». Освеженный чистотой и безлюдьем Суффолка, он нашел эти улицы-ущелья, в предвечерний час еще сравнительно тихие, более угнетающими, чем обычно. Трудно было поверить, что когда-то ему даже нравилось разгуливать по этому отвратительному лабиринту. Теперь даже месячное отсутствие не делало возвращение более радостным. Конечно, это вопрос точки зрения, поскольку тут умеют угодить любым вкусам, предлагая на выбор все, что покупается за деньги. Можно посмотреть так, можно этак. Место, куда имеет смысл пойти поужинать; космополитическое поселение у самой Пиккадилли, живущее своей таинственной жизнью; средоточие лучших лондонских продовольственных магазинов; самый отвратительный во всей Европе рассадник преступности. Даже заезжие журналист ты не знают, что сказать по поводу здешних контрастов. Проходя мимо клубов со стриптизом, мрачных подвальных лестниц, силуэтов скучающих девиц за занавесками в окнах верхних этажей, Далглиш подумал, что, если заставить любого мужчину ежедневно ходить по этим мерзким улицам, он непременно сбежит в монастырь – не столько от телесного отвращения, сколько от невыносимой скуки, от однообразия похоти, от ее безрадостности.