Неестественные причины

Честью говоря, ему было бы проще, не знай он наверняка, какова будет ее реакция. А так вся ответственность – на нем, ему предоставлялось решить, следует ли прервать нынешние достаточно комфортные отношения (достаточно комфортные для него, во всяком случае, но ведь факт, что и Дебора сейчас гораздо счастливее, чем год назад, верно?) и заменить их взаимными обязательствами, которые, насколько он понимал, раз приняв на себя, и та и другая сторона будет рассматривать как нерасторжимые, чем бы дело ни обернулось. Нет, кажется, более несчастных супружеских пар, чем те, кому гордость мешает признать, что они несчастны. Кое-какие доводы против ему были известны уже и сейчас. Ей, например, не нравится его работа. Это неудивительно и не так уж важно. Работу он выбирал сам и не нуждался ни в чьем одобрении. Но если представить себе, что всякий раз, как надо будет задержаться на работе или куда-то срочно выехать, – извольте звонить домой, отпрашиваться… Прохаживаясь под высокими четырехгранными сводами храма, вдыхая особый англиканский аромат воска, цветов и старых отсыревших молитвенников, Далглиш вынужден был признаться себе, что получил желаемое как раз тогда, когда усомнился в его желанности. Дело это обычное и не должно особенно огорчать умного человека, но все-таки неприятно. Его останавливал не страх утратить свободу – как правило, больше всего пекутся о своей свободе именно те, кто внутренне несвободен. Гораздо труднее ему было поступиться своей обособленной личной жизнью. Даже просто постоянное физическое присутствие рядом с тобой другого человека и то нелегко стерпеть. Водя пальцем по деревянным извивам резного аналоя XV века, Далглиш пытался представить себе, как это будет, когда в квартире на Куинхайте поселится Дебора – уже не дорогая гостья, а законная, документально зарегистрированная «половина».

В Скотленд-Ярде времена были трудные, не до личных проблем. Проведенная крупная реорганизация неизбежно повлекла за собой перестановки и нововведения – и значит, недовольство, брожение, слухи. А работы меж тем не убыло. Старшие сотрудники почти все вкалывали по четырнадцать часов в сутки. Последнее дело, которое Далглиш провел, хоть и завершилось успешно, совсем его измотало. Погиб ребенок, и выслеживание убийцы свелось к планомерному, упорному перебору фактов – занятие, которое ему всегда не нравилось, не соответствовало его темпераменту. Да еще мешали своим шумным вниманием средства массовой информации и нагнетали истерическую атмосферу перепуганные соседи. Родители пропавшего ребенка цеплялись за Далглиша, как утопающие, которым нужен хотя бы глоток утешения и надежды, – он до сих пор ощущал на своих плечах почти физическое бремя их боли и вины. Приходилось быть одновременно и утешителем, и исповедником; и мстителем, и судьей. Это как обычно. Далглиш не допускал в свою душу чужое горе, в этом всегда была его сила, как иным из его сотрудников служили источником силы ненависть, ярость и сострадание. Но дался ему этот случай большим напряжением, и не так-то теперь просто будет осенним суффолкским ветрам выдуть из его памяти гнетущие образы. Женщина разумная не могла ожидать от него предложения руки и сердца, пока идет расследование. Дебора и не ожидала. А что он нашел время и вдохновение еще до того, как был произведен арест, закончить свою вторую книгу стихов – об этом у них речи не было. Далглиш был вынужден с сокрушением признаться перед самим собой, что даже маленький талант можно употребить в качестве оправдания пассивности и эгоизма. Не очень-то он нравился себе в последнее время, и едва ли краткий отпуск способен тут что-либо исправить.