Неферомантика. Маленькие "детские" повести

— Пошел, пошел, сказал! — Дамир замахнулся ударить его, но я не дал.

— Постой, ты молчишь, так может он расколется! Скажи-ка мне, упырь, — я крепко зажал его в руке, — кто этот Хозяин всемогущий, о котором вы все тут трындите, и никак не договариваете? Уж не Сам ли господин Тьма, то бишь Дьявол по-русски?

Меня разобрало, и я решил идти до конца.

Дамир опустил голову, сжал кулаки и упрямо молчал. Упырь мялся и кряхтел, поглядывая на него.

— Ах, так! Вот как, значит, да? Вонючая, гнилая мразь!! — заорал я, вскакивая.

— Ну, погодите! СУУУКИИ!! Что, у меня своей воли нет? — и не разбирая дороги, попер напрямую через толпу мертвецов, отталкивая, и наступая на скользкие ноги.

— Пошли вы на хер, дались вы мне! — орал я. — Что, я без вас не обойдусь? Сами подохли, и рады, дерьмо!! Помочь не хотите?!

— Шут, Шут, Юра, да ты что? — побежала за мной Машка, хватая за рукава. — Юрочка, успокойся, ну?

— Отвали, дура дохлая! — резко вывернувшись, я размахнулся всем телом, и тяжело шлепнулся в черную воду озера.

— Провалитесь вы все, уроды! Мертвые, а такие же скоты!

Шумно плюхая руками и ногами, я плыл все дальше и дальше от берега.

— Вот сейчас… еще немного… давай, Шут, ты уже почти-почти… — бормотал я, сплевывая воду и больно задыхаясь. Брага тяжко качалась в голове, руки быстро наливались холодным свинцом. Плыть становилось все труднее, будто в загустевающем киселе. Я уже порядком нахлебался, в рот набилось грязи, но я радостно загребал, чувствуя приближение заветной черты.

Когда силы почти не осталось и исход был близок как никогда, я вдруг рванулся повернуть голову, посмотреть последний раз на берег, на звезды, а затем сложить руки, и…

— Гос-по-ди!! За что?! — простонав, беспомощно опустился в вязкий ил, сел по пояс в воде, обхватив голову руками, и завыл, как бездомная собака: я был на другом берегу. По ту сторону озера весело, куражась над идиотом-самоубийцей, моргали и подпрыгивали золотые и рыжие черти купальского костра утопленников. Озерцо оказалось размером с суповую тарелку, и мне, до блевотины накачанному брагой, и то хватило сил его переплыть!! Сиди теперь, кретин лопоухий, придурок, суицидничек хренов в холодной грязи и вой, сколько влезет, пока не надоест!

Скоро я устал скулеть, затих, но тут же начал трястись снова: сырая, противная одежда плотно облепила костлявые лопатки, пробрал зверский озноб. С трудом поднялся, крупно дрожа, и горько поглядел в воду: вот, а кабы вовремя остановился, сложил руки-ноги, сейчас бы уже не мерз, не горевал и, вообще, был бы тих, тяжел и бледен, и какой-нибудь здоровенный донный сом, шевеля усами, смачно пробовал меня на вкус толстенными губами… Но мне было бы уже все едино, темно, тепло и не больно… Эх, да чего уж теперь! Я почти трезв от холода, и уже не смогу вновь покуситься на свою никчемную жизнь, и знакомство со вкусом страшнейшего греха — самоубийства — придется снова отложить.

— Плыть, иль не плыть — это вопрос? — выстегиваясь, спросил я у своего мутного отражения. Оно скорчило мне рожу, я пнул его ногой, рожа задрожала, как от обиды, и развалилась.

— А пошли вы все на хе-е-е-ер!!!! — проорав изо всех сил, я плюнул в сторону мертвецов, и показав им fuck пошатался в глубь прибрежных черно-серебристых ив.

— Ну и хер с вами, засранцы дохлые! — злость разобрала с головы до ног. Я принялся орать и прыгать, обдираясь об острые веточки и камни.

— Завидуете мне, да?! НУ И ЗАВИДУЙТЕ!!! Сволочуги, суки, блевня дерьмовая! Гниль неживая, а я вот живой, да, я ЖИВОЙ!!! Я теплый, я бухаю, я с девочками трахаюсь, с настоящими, горячими, мягонькими! Я могу колоться и блевать, сколько влезет! Могу цветы нюхать, и на солнце сгорать, а вы — просто холодное дерьмо! Ха-ха-ха, да пошли вы в жопу, мразь!!!!

Я прыгал и метался, меня разносило на атомы истеричное чувство собственного существования, жалкого, но… ПРЕКРАСНОГО! О, жить сейчас и в самом деле было так остро, пронзительно, так… больно и холодно… страшно и безнадежно! — что я затих, и уже осторожно пошел вдоль берега, куда — не знаю, лишь бы подальше от этих. Я вдруг осознал, где нахожусь, с кем пью, и что девчонка, изнасиловавшая меня в траве — мертвая… Господи, они же гниют, а я — среди них?! Чем больше я постигал ЭТО, тем глубже растекалась хлипкая сырость внутри. Я крепился, стараясь не дать ей разрастись до панического ужаса, ведь тогда я потеряю способность соображать, и считай, пропал!

«Блядь, куда я попал, где мои вещи???!!»

Так, теперь ты, Шут, втихаря ищешь, где здесь выход из деревни, и мотаешь отсюда, пока не поздно. «А может, позволить им это «поздно»? Я ведь так хотел… «В от именно, хотел, а теперь не хочу! Или хочу?.. Ой, нет, я уже не знаю! Может, не сейчас? Да ну это все, бежать отсюда, пока они все гуляют на берегу, и пригляда за мной нет!