Нефертити и Эхнатон

Французский египтолог Александр Море предлагает нам следующее удручающее описание: «Аменхотеп IV[37] был юношей среднего роста, хрупкого телосложения, с округлыми женоподобными формами. Скульпторы того времени оставили нам правдивые изображения этого тела андрогина, чьи развитые груди, чересчур полные бедра, выпуклые ляжки производят двусмысленное и болезненное впечатление. Не менее своеобразна и голова: слишком нежный овал лица, наклонно посаженные глаза, плавные очертания длинного и тонкого носа, выступающая нижняя губа, удлиненный и скошенный назад череп, который кажется слишком тяжелым для поддерживающей его хрупкой шеи».

Немецкий египтолог Эрман предложил еще одно описание фараона, которое сам считал исчерпывающим: «Молодой царь, физически больной человек, как показывают его портреты, несомненно, обладал беспокойным духом и с самого начала проводил свою реформу с излишним рвением, которое не могло ей не повредить».

Современные ученые дошли в своей дотошности до того, что стали консультироваться с врачами, желая с максимальной точностью идентифицировать предполагаемую болезнь Эхнатона. Болезнь определили как «синдром Фролиха». Английский египтолог Олдред объясняет ее характер так: «Люди, пораженные этим заболеванием, часто обнаруживают склонность к полноте, аналогичной той, что была свойственна Эхнатону. Их гениталии остаются недоразвитыми и могут быть не видны из-за жировых складок. Тканевое ожирение в разных случаях распределяется по-разному, но жировые прослойки откладываются так, как это типично для женского организма: прежде всего в областях груди, живота, лобка, бедер и ягодиц». У такого больного не происходит ломки голоса; его половые органы останавливаются в своем развитии на детской стадии, и он не только не способен к деторождению, но даже испытывает неприязнь к детям.

Эхнатон, несмотря на свою гениальность, был больным человеком, чье обостренное психическое восприятие находило выражение в мистических видениях. Иными словами, это была романтическая и страстная личность, которая время от времени превозмогала свой тяжкий недуг и находила прибежище в религиозности, которая постепенно перерастала в фанатизм.

Мумия Эхнатона до сих пор не найдена. А, следовательно, все эти медицинские суждения базируются лишь на анализе изображений царя, созданных египетскими художниками, которые руководствовались распоряжениями самого фараона.

Не будем забывать, что всем известные характерные черты царя, о которых говорят все, кто видел его портреты, присутствуют также – хотя и в несколько смягченном виде – на изображениях его супруги Нефертити, членов его семьи, придворных вельмож и даже чиновников менее высокого ранга.

Должны ли мы из этого заключить, что весь двор Эхнатона был поражен настоящей эпидемией и что синдром Фролиха распространялся с молниеносной быстротой? Не лучше ли направить наши поиски в другом направлении и признать, что скульпторы и резчики рельефов, по приказу царя, намеренно создавали художественные образы, которые кажутся нам странными просто потому, что мы не понимаем их назначения?

Нам представляются вполне справедливыми следующие замечания Жана Сервье: «Англо-саксонские египтологи не устают сожалеть о болезни Аменхотепа IV и о его слабой конституции. Им не нравятся его чересчур худощавое, но чувственное лицо, покатые плечи, слишком полные для мужчины бедра и большой живот! Не нравится и то, что он совсем не интересовался делами империи. По мнению их коллег французов, Эхнатон был благородным идеалистом, правда, излишне погруженным в свои мечты и не обладавшим широтой видения – что и привело его к краху. Но, кажется, никого не поразило спокойное лицо этого монарха, как бы купающееся в сладостном свете наконец обретенной истины. Никто не подумал, что песчаниковый бюст Аменхотепа IV, некогда установленный в Карнаке, положил начало тому пути, к которому несколько веков спустя вернулось греко-буддийское искусство. А ведь мы, пожалуй, могли бы узнать нечто более интересное, чем то, способен ли был фараон, который жил в XIV веке до н. э., играть в крокет, участвовать в кембриджской или оксфордской регате, либо служить в государственном банке в период одной из французских республик».

И восхваления Эхнатона, и критика в его адрес равно свидетельствуют о растерянности научного мира перед амарнской загадкой. Все подобные суждения кажутся нам преувеличенно-заостренными и, в то же время, чересчур общими: они упрощают сложную действительность и, главное, не учитывают египетский контекст. Почему мы должны оценивать Нефертити и Эхнатона в свете современных политических и религиозных концепций? Почему мы упорно стремимся втиснуть их в рациональные схемы, унаследованные от недавней истории, и критикуем с высоты своего современного тщеславия, которому вообще здесь не место?