Нефертити. «Книга мертвых»

— Нет, не могу. Это низводит создателя образов до положения слуги общества. Такой художник абсолютно безлик. Такая работа шаблонна, обща. Нефертити права — это мертвые формы прошлого. Понимаете, я стремлюсь не описать живое существо, но создать его. И я верю, что в невообразимом будущем те, кто по-прежнему будут молиться этим образам, будут знать, что это он, а это — она и никто другой. И в самом конце времен люди, кто бы они ни были, так и будут смотреть на Эхнатона и Нефертити и знать, кто они такие. Вот это вечная жизнь.

Он выжидающе посмотрел на меня, надеясь, что я разделю его энтузиазм. Я сделал глоток вина.

— Могу я спросить, как вы создаете изображение царицы? С чего начинаете?

— Это происходит в виде частных сеансов, которые продолжаются много часов, много недель. Она сидит здесь, и я работаю прямо с натуры. Делаю этюды с натуры.

— И вы разговариваете?

— Не всегда. Я не поощряю ее желание беседовать, и к тому же не могу разговаривать за работой. Я глубоко сосредоточиваюсь. Звучит претенциозно, но ты как будто покидаешь этот мир. Время летит быстро. Внезапно начинает смеркаться, у меня прибавляется несколько седых волос, а царица улыбается мне, и здесь, у меня под руками — портрет. Образ. Форма.

Очень умный способ не ответить на мой вопрос.

— А царица, как она проводит это время?

— Думает, мечтает. Мне это нравится. Воссоздавать ее в процессе размышлений, тайны ее ума в движении…

— Значит, вы не помните, о чем вы разговаривали? Или какой она показалась вам во время последнего сеанса?

— Она была очень тихой.

— Это необычно?

Он посмотрел мне прямо в лицо.

— Да, я бы так сказал.

— И над чем вы работали?

— Над великолепным бюстом. Думаю, это моя лучшая работа.

— Могу я ее увидеть?

Отложив рисунок, он тщательно обдумал мою просьбу.

— У вас есть соответствующие разрешения?

— Есть, — ответил я. — Могу показать их вам, если желаете.

— Никто не видел этой работы в процессе создания, за исключением самой царицы. Она не хотела становиться достоянием публики. Это частная работа. И завершена так недавно, что царица даже не успела прислать за ней до того, как…

— Да?

— Что, по-вашему, с ней случилось? Я опасаюсь худшего. Все говорят, что ее убили.

— Я не знаю. Но все, что вы мне говорите, очень важно. Любая подробность.

Я внимательно за ним наблюдал. Внезапно на его лице появилось выражение сильной боли.

— Я ощутил, что она чувствовала себя в какой-то опасности.

— Что вы имеете в виду?

Он помолчал и посмотрел на свои беспокойные руки как на двух очень хорошо обученных животных.

— Женщина ее ума, власти, красоты, положения, популярности…

— Разве популярность — это неприятность?

— Да, когда жена становится популярнее своего мужа.

Опасные слова. Тутмос посмотрел на меня, признавая, что оказывает мне доверие.

— Это Эхнатон послал за мной, чтобы расследовать исчезновение царицы.

Он быстро глянул на меня, но больше ничего не сказал.

— Мне очень поможет, если я смогу увидеть эту последнюю работу.

— В самом деле? Ну, пожалуй — если это поможет. Я сделаю все, что смогу.

Мы прошли дальше в глубь дома. Здесь было прохладнее. На стенах и на полу лежали постоянные тени. Перед ничем не примечательной дверью, ведущей, как могло показаться, в обычную кладовку, скульптор остановился, сломал печать и вытащил из петель замка бечевку. Открыл прочно закрепленную в каменной коробке дверь, зажег лампу, и мы вошли.

Вдоль стен комнаты, сложенных из каменных блоков, шли деревянные или каменные полки. Воздух был сухой, с примесью пыли. За пределами маленького пятна света, идущего от лампы, комната терялась в непроглядном мраке. Тутмос зажег светильники, и в мерцающем свете комнату постепенно заполнили одно за другим смутные очертания — накрытые тканью, частью на полках, другие в рост человека — взрослого или ребенка. Мне почудилось, что я оказался в Потустороннем мире. Поставив лампу на полку, Тутмос взял одну из фигур, благоговейно поставил на маленький круглый стол, ловко снял с нее ткань и явил нам — чудо. Он повернул стол, показывая нам бюст со всех сторон, наслаждаясь нашим изумлением.

Я сразу же узнал ее. Волосы убраны под темно-синюю корону. Это придавало царице исключительную властность. Посадка головы красивая, сильная, исполненная достоинства, замечательно уравновешенная и естественная. Кожа лица, способного, казалось, изменить выражение, передавала цветение жизни и отличалась прозрачной бледностью, как у человека, который всегда находится под защитой густой тени. Высокие скулы и изящное, чувственное лицо. Губы красные, выразительно очерченные, напряженные. И один глаз: широко раскрытый, со взглядом непростым, ищущим, гордым, с едва уловимой искоркой юмора, когда в него заглянешь; второй глаз оставался ненарисованным. И кое-что еще: отсвет боли виделся за уверенностью взгляда. Тайная печаль, возможно, даже страдание, спрятанное, как мне показалось, в его глубинах. Вообразил ли я это? Могут ли гипс, краска и камень открыть так много?

— Это помогло? — спросил Тутмос.

— Да. Я где угодно ее узнаю.

Я увидел, что ему пришлась по душе глубина моего отклика.