Неформат

трактирной исповедальностью, каким-то бесстыдством души.

Но это «промерзал до сердца» маячило над ним, как вывеска над магазином, с того дня

зимой семьдесят второго, как он заехал с Кавказа к родителям в Изотовку. Поезд безнадёжно

опоздал, потому что уже под Ростовом разыгралась жуткая метель и впереди пошли

снегоочистители. А после метели ударил сильный, для Изотовки нетипичный мороз, и Савченко

замёрз, как барбос в неотапливаемом трамвае, который тащился от шахты «Кочегарка» до

Пушкинской. Задним числом ему казалось, что он так и не отогрелся после этой стужи на улице и в

трамвае – в их хрущёвке были отвратительные батареи, и тепла хватало на полкомнаты. И этот

стылый неуют подхлёстывал его мысленно все дни пребывания в Изотовке и неудержимо гнал его

в Москву. К ней…

Он позвонил ей после возвращения в первый же день из насквозь промёрзшей, покрытой

бахромой ледяных узоров телефонной будки возле метро «Динамо» – средней в ряду из трёх,

предварительно заскочив по очереди в обе крайние. В той, что справа, трубка нестерпимо разила

дешёвым одеколоном – то ли «Цветочным», то ли «Шипром», как будто кто-то нарочно вылил на

неё целый флакон, так что у Савченко от этого резкого коктейля из одеколона и морозного

воздуха перехватило дыхание, он поневоле вспомнил парикмахерскую «Чародейка» на

Шахтёрском проспекте в Изотовке, куда его водили стричься в детстве. Он переметнулся в будку

на другом краю, по привычке стремясь к тому, чтобы его не подслушивали с обеих сторон, но там

зуммер в трубке звучал прерывисто и как-то слабо, будто пульс умирающего, а проклятый диск

выгнут так, что застревал на возврате, и его приходилось пальцем тащить обратно при наборе

каждой цифры. Номер, кажется, всё-таки набрался, несмотря ни на что: он явственно услышал её

голос на другом конце линии, но связь тут же прервалась. Монета-двушка была потеряна, и он,

решив не рисковать, переместился в среднюю будку, где ему наконец улыбнулась удача. Слава

богу, что это снова она: «Добрый день, я вас слушаю». Он мимолётно отметил необычную манеру

её телефонного приветствия – в Изотовке, да и в Москве, он по преимуществу натыкался на какое-

то грубое «аллё» или не менее категоричное «да!», похожее больше на грубый окрик, чем на

приветствие. Ему, конечно, было невдомёк, что автором этого нездешнего телефонного этикета

являлся Лялин отец со свойственным ему армянским политесом.

Жора уделял непропорционально большое внимание мелочам, справедливо полагая, что

из них и состоит жизнь – по крайней мере, жизнь удачливого, состоявшегося человека. Ляле было

лет семь или восемь, когда он категорически настоял, чтобы на все телефонные звонки в квартире

отвечала Ляля, полушутя-полувсерьёз отмахиваясь от недоумённых возражений жены.

– С твоей серьёзной работой – как можно доверять это ребёнку?! Она же маленькая! А

вдруг Громыко позвонит? И что она будет говорить в трубку?

Жора, усадив Лялю в кресло рядом с телефоном, решительно отмёл все возражения жены:

– Ребёнок не маленький. У нас в Армении дети в семь лет бурёнку на выгон с хворостиной

гоняли за несколько километров – и ничего. Что дочка будет говорить и, самое главное, как? В

этом и суть вопроса. Сейчас я ей устрою тренинг на тему: «Как очаровать человека на другом

конце провода». Моя дочь – мой козырь в общении и с подчинёнными, и с начальством. Меньше

хамить будут. Произойдёт смягчение нравов, так сказать. У нас и так грубости в народе перебор, как и в министерстве, впрочем. Как печально констатирует старая революционная песня, «вышли

мы все из народа…» И это, увы, чувствуется на каждом шагу, – не смог удержаться от ехидного

комментария Жора.

Он и впрямь написал на листах, вырванных из мидовского блокнота, несколько сценариев

возможного телефонного разговора и, вручив Ляле трубку от её старого игрушечного телефона,

несколько раз сыграл с ней ролевую игру, притворяясь то своим коллегой по МИДу, то

родственником из Армении, то телефонисткой с междугороднего коммутатора, то просто

абонентом, набравшим номер по ошибке. Он гонял её по разным вариантам импровизации около

часу, следя за тем, чтобы Лялин голос не срывался на детский писк, и настаивая на том, чтобы она

говорила уверенно, со взрослыми интонациями, но неизменно вежливо.

– Ляля, это вы? – От неожиданности её приветствия он тоже перешёл на более

официальный тон.

– Да, это я. – Ответ пришёл после секундного колебания, от которого у него ёкнуло сердце.

Ему почудилось, что дальше внезапно, как удар хлыстом, последует вежливый от ворот поворот.

Но она, слава богу, тут же перешла на ты и спросила ласковым голосом, не оставляющим никаких

сомнений:

– Ты в Москве? – И дальше без колебаний, как старому знакомому: – Давай встретимся?

«Встретимся»!!! В душе у него всё запело, и, не слыша своего голоса, он сказал, телеграфно

отделяя слова, отчего они приобретали особую таинственность:

– Давай. Обязательно. А где? И когда?

– Ну конечно, не в твоём общежитии… – Он услышал, как она усмехнулась в трубку. –

Может, у меня дома? Дай я подумаю над деталями…