Нефритовые четки

– Ты что?! – зашипел на него Эраст Петрович, но японец лишь разевал рот, пучил глаза и тыкал пальцем в пространство.

Фандорин обернулся и в первый миг тоже обомлел.

Из темноты выплыла серая лошадь, на которой покачивался серый же всадник. Над плечами у него ничего не было – лишь чернота.

– Это он, Расколотый Камень! – прохрипел Маса, перекрестился по-православному и забормотал буддийскую молитву.

– Вряд ли, – заметил Эраст Петрович. – У вождя чубарая лошадь, а не серая. И потом, смотри, селестианцы преспокойно открывают ворота.

Конный поднял руку, и оказалось, что кисти у него тоже нет – один рукав.

– Всем привет! – закричал безголовый сипловатым голосом, который показался Фандорину знакомым. – Вот он я, как обещал!

Видение приблизилось к факелам, и стало видно, что у него есть и голова, и руки – просто чёрные. Это был Уошингтон Рид, темнокожий игрок из салуна.

– Стыдись, – упрекнул Эраст Петрович японца, быстро поставил обрубки один на другой и вскарабкался на них.

Маса, виновато сопя, соорудил себе точно такой же постамент – обрезков вокруг валялось в изобилии.

Они увидели, как негр въезжает в ворота. Во дворе его ждали все семеро братьев, прочие жители селения стояли поодаль, на почтительном расстоянии.

Рид спешился, шепнул что-то на ухо своей серой, раздутой как бочка, кляче, и та сама затрусила к коновязи, уткнулась мордой в мешок с овсом, захрупала.

– Я замечаю, в этих краях лошади гораздо умнее людей, – сумрачно обронил Маса, все ещё переживающий из-за своего промаха.

– Тс-с-с, не мешай.

Очевидно, на селестианских небесах чернокожие за братьев не считались – в дом Рида не пригласили, обошлись без рукопожатий, и разговор происходил под открытым небом. Но о чём толковали старейшины со столь странным собеседником, подслушать не удалось. Говорили негромко, да и расстояние было немаленькое, шагов пятьдесят.

Эраст Петрович приложил к глазам бинокль.

Кажется, Рида уговаривали что-то сделать, а он не соглашался. Лицо у него было угрюмое. Пожалуй, даже напуганное. Негр почесал в затылке (он был без головного убора), помотал головой. Тогда Мороний протянул ему какие-то бумажки. Фандорин подкрутил колёсико. Две купюры, двадцатидолларовые. Отличная вещь восемнадцатикратное увеличение.

Для оборванца вроде Уошингтона Рида сорок долларов – немалые деньги, и всё же чернокожий опять затряс головой. Апостол добавил к двум бумажкам третью.

Рид крякнул, сплюнул, что-то буркнул и взял купюры. Свистнул лошади. Та выдернула морду из мешка и рысцой подбежала. Он легко сел в седло, приложил два пальца ко лбу и шагом выехал за ворота. Старейшины смотрели вслед и крестили воздух.

Упруго спрыгнув на землю, Фандорин приказал:

– Давай за ним. Он едет медленно, не отстанешь. В крайнем случае, немножко побегаешь, тебе это на пользу.

– А где мы с вами встретимся, господин?

– Я поговорю с к-коммунарами и вернусь в Сплитстоун. Буду в гостинице.

Из темноты, в которой скрылся всадник, донеслись заунывные звуки – это Уошингтон Рид затянул какую-то тоскливую ночную песню.

Шурша лаптями, Маса кинулся догонять.

Специалист

Ещё издали, когда вдали только-только показались постройки русской общины, Эраст Петрович услышал крики, а подъехав ближе, увидел мечущиеся меж домов силуэты. Кажется, на улицу высыпало все население деревни, включая детей.

Фандорин, конечно, предполагал, что его возвращения будут ждать с нетерпением, но не ожидал встречи столь бурной и многолюдной. Да ещё с рыданиями!

Ночной ветерок донёс явственные звуки плача, и Фандорин пришпорил лошадь – кажется, в коммуне стряслась беда.

Если подытожить то, что он услышал от доброй дюжины рассказчиков, оставив в стороне эмоции, слезы и негодующие выкрики, история вырисовывалась такая.

Поздно вечером, после ужина, танцев и хоровода, без которого в «Луче света» не обходилось ни одно общественное гуляние, красавица Настасья в сопровождении молодого человека, некоего Саввушки, отправилась к речке, пройтись. Вдруг с того берега, через брод, налетели двое на конях, лица под чёрными платками. Девушку перекинули через седло, её кавалера оглушили ударом по голове и были таковы.

Когда Эраст Петрович потребовал, чтобы его отвели к свидетелю, тот прибавил к этому совсем немногое. Хорошенький юноша с льняными волосами и синими, словно васильки, глазами лежал на кровати. Его голова была обвязана бинтом, сквозь который проступало пятно крови. В комнату набилось множество коммунаров обоего пола, все слушали – не в первый и не во второй раз.

– Сидели на траве, разговаривали… – Голос у Саввушки дрожал, губы подёргивались – не отошёл ещё от потрясения. – Как они подъехали, мы не слышали… Топот, плеск… Я кричу: «Вы что?! Пустите её!» А он меня рукояткой…

– Сам виноват, сам! – ломая руки, закричал Кузьма Кузьмич. – Зачем Настю к речке повёл? Какое ты вообще имел право за ней ухаживать? Ты же несовершеннолетний! Правил не знаешь?

Видно было, что председатель не в себе. Обвинение в адрес несовершеннолетнего Саввушки он повторил ещё по меньшей мере раза три, а под конец разрыдался.