Нефритовые четки

Взяв себя в руки, Фандорин подошёл ближе к покойникам. Присел на корточки, приподнял твёрдую, будто высеченную из льда руку главы семейства. Кисть была такая, как положено плотнику – с грубыми, мозолистыми пальцами. Такими каллиграфических букв не выпишешь.

– Что это такое? – спросил Эраст Петрович, показывая на торчащий из земли деревянный кол – довольно толстый, но стёсанный к концу.

– Не знаю, – хмуро ответил стоящий рядом Крыжов. – Как устроена мина, мне неизвестно. Знаю лишь, что смерть в ней может быть «тяжкая» или «лёгкая». «Тяжкая» – это от медленного удушья. Она считается более почтенной. А «лёгкая» – когда землёй заваливает. У этих, похоже, «лёгкая» была. – Он передёрнулся, глядя на страшные лица мертвецов. – Какая ж тогда «тяжкая»?

В яме рылся урядник – он уже и сюда поспел. По всему видно, человек это был ловкий, расторопный и времени попусту терять не привык. Подобрал огарок свечи, надорванную иконку.

– Ваше благородие, гляньте-ка!

Он извлёк из-под сырых комьев какой-то листок с такими же, как в предсмертной записке, письменами.

Исправник скривясь взял грязную бумажку. С трудом прочёл:

– «А в ино время спасался аз в обители некой, старинным благочестием светлой…» Опять раскольничья чушь. Всё, Одинцов, хватит в мусоре копаться! И так ясно. – Скомкал листок, швырнул наземь. – Трупы пусть тащат в сани, повезём в город.

В толпе глухо загудели.

– Куды в город? Глумиться над телами христианскими? На поганом кладбище никоньянском зарыть?

Откуда ни возьмись вынырнул благочинный.

– Ишь чего захотели! – замахал он на раскольников. – На кладбище! Да кто дозволит самоубийц в освящённой земле хоронить? На Божедомке закопают.

Тут гул голосов сменился тяжёлым, грозным молчанием. Рослые бородатые мужики в длинных поддёвках, в допотопного шитья кафтанах плечо к плечу двинулись на городских.

– Тела не выдадим, – твёрдо сказал староста, выходя вперёд. – Похороним честью, по своему обычаю.

Он подошёл вплотную к начальству и шепнул:

– Уезжали бы вы, господа. Как бы греха не вышло.

Весь налившись багровой краской, исправник погрозил старообрядцам кулаком:

– Но-но, вы глядите у меня! Хотите, чтоб воинская команда приехала – следствие вести и перепись проводить? Я вам это устрою!

– Не нужно команды, – все так же тихо попросил староста. – Если кто для допроса понадобится – пришлю. И счётчиков для переписи дам. Дайте только народу охолонуть малость.

– В самом деле, Пётр Лукич, едемте, – зашипел следователь, нервно поглядывая на мужиков. – Рожи-то, рожи! Воля ваша, а я тут на ночь не останусь. Лучше в темноте поеду.

Исправнику и самому не терпелось поскорей унести ноги из негостеприимной деревни, но и лица терять он не хотел.

– Мы с господином Лебедевым уезжаем в Стерженец, будем разбирать ваше дело! – зычно крикнул он. – Здесь останется урядник Одинцов, слушать его во всём! Если что – ответите за безобразия совокупно, по полной строгости!

Но следователь уже подталкивал его локтем. Бочком, бочком представители власти обошли мрачную толпу и поспешно удалились в сторону площади. Так торопились, что даже не забрали у Фандорина следственный документ – страничку с предсмертным посланием.

– Господа! И меня возьмите! – всколыхнулся благочинный. – У меня по дороге приключилась катастро… Господа!

Он подобрал полы рясы, кинулся догонять, но осмелевшие жители Денисьева уже заняли весь двор, обступая мертвецов кругом.

Отец Викентий побежал в обход дома, всё призывая уездных правоохранителей обождать, но поздно – с площади донёсся удаляющийся перезвон колокольцев.

Санитарно-эпидемический отряд

Но отец Викентий напрасно испугался. Ничего страшного не произошло. Наоборот, после ретирады представителей власти напряжение заметно спало. В толпе никто уже не сжимал кулаки, в первые ряды протиснулись женщины, и опасная тишина сменилась вздохами, жалостными причитаниями, плачем. Юродивый уже не дёргался, не грыз землю – он подполз к мёртвому младенцу и тихо, безутешно подвывал.

Маса совал бледному Алоизию Степановичу ватку с нашатырём. Варнава, всхлипывая, бормотал молитву. Крыжов помогал уряднику, натягивавшему поверх тел покров из небелёного холста.

Фандорин же внимательно прислушивался к разговору бобрового картуза со вторым незнакомым господином, будто только что перенёсшимся в эту лесную глушь прямо с Невского проспекта, такой он был не по-здешнему холёный, чисто выбритый, в золотых очках и каракулевой шапке пирожком.

– Эх, головы столичные, ведь предупреждал, в колокола бил – не послушали, – горько сетовал очкастый собеседнику.

Эти-то слова и привлекли внимание Эраста Петровича.

– Читал вашу статью, читал. Даже в своей газете перепечатал, – откликнулся картуз – высокий, статный мужчина лет тридцати пяти, с ухоженной светлой бородкой. – Но ведь у нас на Руси, сами знаете, пока гром не грянет, мужик не перекрестится.