Нефритовые четки

Таким манером он уговаривал больного довольно долго – наверное, минут десять.

Внушение действовало. У Лаврентия стихла дрожь в членах, руки безвольно обвисли, муть из глаз исчезла.

– Пусти, барин. Будет, – сказал он наконец тихо, осмысленно. – Поднимите меня.

Его с двух сторон, бережно, поставили на ноги.

– Спасибо тебе, – низко поклонился блаженный Шешулину и очень серьёзно сказал. – Помог ты мне. И сам не знаешь, как помог. Теперь – знаю.

– Что именно? – удивился психиатр.

Но юродивый больше не сказал ни слова. Встряхнувшись по-собачьи, он скинул с плеч руки поддерживавших его мужиков и, ни на кого не глядя, вышел вон, только дверь хлопнула.

Бог попустил

Из-за охромевшего коренника пришлось задневать и заночевать в Раю. Здесь жил известный на всю округу коновал, который обещал завтра к утру поставить коня на ноги, ну а пока всяк занялся своим делом.

Поп с дьяконом затеяли в деревенской молельне воскресную обедню. Им никто не препятствовал, но из паствы явился один урядник. Отстоял всю службу по стойке «смирно», сделал налево-кругом и отправился по домам – выспрашивать, не было ль в деревне какого-нибудь самозваного пророка с душесмутительными речами.

Председатель статистической комиссии инструктировал двух счётчиков, которым вручил переписные листы и портфели, причём первые были взяты с опаской, а последние с удовольствием.

Эраст Петрович слонялся без какого-либо особого дела, просто наблюдал и слушал. Слугу от греха держал при себе. Знал, что местные жительницы – все, как на подбор, рослые, дородные – в точности соответствуют Масиному идеалу женской красоты, а чёртов японец умел подбирать ключик почти ко всякому бабьему сердцу.

Ничего примечательного обход деревни Фандорину не дал.

Евпатьев и Шешулин сидели у старшины, пили чай.

Лев Сократович беседовал с мужиками. О чём, послушать не удалось – стоило приблизиться, как все разом замолчали. Всё-таки удивительно, что недоверчивые ко всему аборигены разговаривали с безбожником Крыжовым так уважительно – ведь сама его фамилия должна была казаться им зазорной: «крыжом» раскольники обзывали православный крест.

Женщины по большей части остались в соборной, возле Кириллы. Туда Эраст Петрович не сунулся из деликатности – у дам всегда есть темы, не предназначенные для мужских ушей.

Девчонке-поводырке со взрослыми, похоже, было скучно. Во всяком случае, около своей патронессы Полкашка не сидела.

Один раз Фандорин наткнулся на неё в пустых сенях общинной избы. Там возле вешалок висело зеркало в расписной деревянной раме. Бедная замарашка, думая, что её никто не видит, разглядывала своё отражение: то боком повернётся, то глаза скосит. Стало Эрасту Петровичу её жалко, да и Маса вздохнул. Японец вынул из кармана конфету (запасся ещё в Вологде), хотел дать, но девчонка, будто дикий зверёк, кинулась наутёк.

Потом видели её ещё раз – у околицы, со стайкой деревенских детей. Поводырка им что-то рассказывала, а они очень внимательно слушали, разинув рты. Одна девочка протянула рассказчице пряник, и тут Полкаша не отказалась – сунула подношение в рот. Подрабатывает, берет пример с Кириллы, улыбнулся Фандорин.

А блаженный ему нигде не встретился.

Ночевали там же, в соборной, которая при необходимости использовалась и как гостиница.

Все пёстрое общество не уговариваясь рассредоточилось по трём смежным горницам следующим образом: в нижней, ближе всего расположенной к сеням, – евпатьевский кучер, Маса и Одинцов; в средней, где печь, «чистая публика»; вышнюю горницу рыцарственно уступили слабому полу – сказительнице и Полкаше. Те подвинули к дивану длинный стол, накрытый скатертью, и оказались вроде как за ширмой. Там их было не видно и не слышно.

Надо сказать, что после ночи, проведённой в дороге, и морозного дня все угомонились довольно быстро. Эраст Петрович, сон которого с годами сделался излишне чуток и капризен, уснул последним – мешало доносящееся со всех сторон похрапывание.

Зато проснулся первым.

В избе было темно. Совсем темно, до черноты.

Фандорин открыл глаза и, ещё не сообразив, что именно его разбудило, спустил ноги с лавки.

Гарь! В воздухе пахло гарью!

Он наощупь, по памяти, добрался до печи, отодвинул заслонку. Нет, пламени не было – внутри дотлевали вчерашние угли.

– Где-то дымит, – раздался из угла голос Крыжова. – В чём дело?

Вдруг за узким окошком вскинулся багровый язык. Потом за вторым, за третьим. И с противоположной стороны!

– Горим! Господа, пожар! – закричал Лев Сократович.

Это поджог, понял Фандорин, уловив едва ощутимый запах керосина. Иначе не занялось бы так сразу, да ещё с двух концов. Он кинулся в тёмные сени, пытаясь определить, где дверь. Так и есть – подпёрта снаружи!

– Маса, сюда! – крикнул Эраст Петрович.

Сзади началась паника. Все метались, орали, Кохановский истерично призывал к спокойствию. Зазвенело разбитое стекло – это кто-то пробовал вылезти в окошко, да где уж: окна были по-северному узки, чтоб попусту не уходило тепло.

– Господа, вы мешаете! Маса, котира ни хаиранай ёни![26] – приказал Фандорин. – Одинцов, никого сюда не пускать!