Нефритовые четки

Пошли будить Крыжова. Тот сначала и слушать не хотел, говорил, что ночью будет метель, до Богомилова все одно не доехать. В том же доме, где ночевал Лев Сократович, разместился и Евпатьев со своим кучером. Проснулся, принял участие в дискуссии. Никифор Андронович твёрдо объявил, что поедет и что нужно поднимать земского статистика – Кохановский не захочет отстать. Да и психиатра бросать в Мазилове нельзя, обидится.

В общем, отправились по домам опрашивать всех. Крыжов агитировал подождать до утра, Евпатьев убеждал, что метели бояться нечего, в крайнем случае можно будет укрыться в лесу.

На все эти хождения было потрачено не меньше часа, но в конце концов в дорогу засобирались все, даже благочинный с дьяконом. Кириллу с девочкой будить не хотели, но в доме старосты горел свет, там всё одно не спали, поэтому Никифор Андронович заглянул, спросил.

– В Богомилово? Поеду, – сказала Кирилла. – Никогда не бывала, а село, говорят, славное, христолюбивое. Полкашка, бери узелок!

Тут и Крыжов не выдержал:

– Чёрт с вами со всеми! Пропадать так вместе!

Пропасть, конечно, не пропали, но и до места не доехали. Прав оказался Лев Сократович.

Перед рассветом, примерно на середине дороги, на реку обрушился снежный заряд. Исчезло всё: небо, лес, берег реки. Фандорин едва мог разглядеть сквозь бешено несущиеся белые хлопья круп лошади. Вместо Одинцова, спавшего сзади, под тулупом, вмиг вырос сугроб.

Куда править, стало не видно, пришлось остановиться.

Из ниоткуда, перекрывая вой ветра, донёсся голос Крыжова:

– Влево! Влево! Все влево!

Слева, под крутым обрывом, действительно, было относительно тихо. Повозки одна за другой вынырнули из вихрящегося снеговорота, сбились полукругом.

– Ну и чего вы добились? – сердито крикнул Лев Сократович. – Лаврентий-то лесом, поди, проскочил, а мы встали. Двадцать с гаком вёрст до Мазилова, почти столько же до Богомилова!

– Это опасно? – нервно спросил доктор Шешулин, смахивая с бородки снег. – Я читал, метель может продолжаться и два, и три дня…

Евпатьев втянул носом воздух.

– Нет, эта не затяжная. Часов на пять, на шесть. Ничего, переждём. Вон там, под кручей, огонь развести, туда не задувает. Опять же можно по очереди у меня в кибитке греться.

И ничего, как-то обустроились. Полчаса спустя в выемке берега пылал яркий костёр, вокруг которого на еловых ветках, накрывшись кто чем, расположились мужчины. Кириллу и девочку оставили в тёплом евпатьевском возке, у печки.

Пока караван двигался по реке, Фандорин был напряжён и сосредоточен, думал лишь о том, как бы не опоздать. Но теперь, когда всё равно ничего сделать было нельзя, он велел разуму, духу и телу расслабиться. Китайский мудрец две с лишним тысячи лет назад сказал: «Когда благородный муж сделал всё, что в его силах, он доверяется судьбе». Посему Эраст Петрович лёг на спину, накрылся снятой с саней полостью и спокойно уснул под колыбельную вьюги.

Проснулся он в серых рассветных сумерках. От крика.

Кричала женщина.

Метель стихла, и, видно, недавно – над излучиной реки ещё покачивалась мелкая белая пыль, но Божий мир был смиренен и благостен. Если бы не этот подвывающий, плаксивый голос:

– Вона вы где! А я-то не приметила! Мимо прошвондила! У-у-у! Что же вы, эх! Помогайтя! У-у-у!

На засыпанном снегом льду, тоже вся белая, словно Снегурочка, стояла на лыжах мазиловская красавица Манефа и, широко разевая рот, то ли рыдала, то ли звала на помощь – спросонья Эраст Петрович толком не понял.

Его соседи поднимались один за другим. Из евпатьевской кибитки высунулась Полкашка.

– Ты что, девка? – вскочил Крыжов. – Случилось что?

Фандорин уже знал, каков будет ответ. И спросил только:

– Кто?

– Староста, – всхлипнула девушка и, сев на корточки, протянула к тлеющим углям красные руки. – С женой и дочкой… Ксюшку-Кривобоку жалко, тако баско зверей малевала…

Отец Викентий заголосил:

– Разума их Господь лишил! За худоверие! Я ль им вчера не пенял: «Одумайтесь! Прозрейте!» Залепили уши свои воском, за то и кара!

На Манефу со всех сторон посыпались вопросы:

– Когда он успел?!

– Отрыли?

– Ты-то здесь откуда?

Манефа, давясь слезами, отвечала всем сразу:

– Как вы давеча уехали, пошёл он по избам, прощаться. «Не поминайте лихом, если кому согрубил. Сами спасёмся и за все обчество Господу слово замолвим. А вы оставайтеся, только и вам недолго уж осталось. Близок час, так неча и ждать». Отговаривали всяко, но они накрепко порешили. Сели в погреб, где капуста, сорок свечек зажгли, дверь снутри законопатили. Мужики звали-звали – ни словечка, только слышно: молитвы поют…

– Почему не удержали силой? – простонал Кохановский. – Ведь это явное помешательство!

– Почему за мной вдогонку не послали? – грозно спросил Одинцов. – Это супротив закону преступление!

– Сход был, – объяснила Манефа. – Старики приговорили: вольному воля, между человеком и Богом встревать – грех. А я за вами на лыжах побегла, потихоньку от обчества… Только вьюга попутала, не приметила я вас ночью, мимо прогнала. А нонеча это я уж назад тащилася…

– Отчаянная девка, – покачал головой Крыжов. – Ни деревенских, ни метели не испугалась.