Нефритовый трон

— Ты поступил очень дурно, не прислав нам никакой вести. В смерти Уиллоби твоей вины нет: он погиб еще до того времени, когда ты обычно возвращался домой. И вряд ли я действовал бы как-то иначе, зная, что ты не вернешься. Но нельзя отрицать, что ты самовольно отлучился из своей части.

Тот же жалобный звук.

— Я ведь нарушил свой долг, да? Значит, я и виновен во всем.

— Нет. Если бы ты известил нас, я не стал бы возражать против твоей задержки: о грозящей нам опасности мы узнали лишь ближе к вечеру. Кроме того, надо быть справедливым: драконов в корпусе не считали нужным знакомить с пунктом об увольнениях. Я должен был сам тебе все разъяснить. Я не пытаюсь тебя утешить, — добавил Лоуренс, видя, как Отчаянный горестно трясет головой. — Ты просто должен понять, что неправильно поступил, но и не винить себя понапрасну.

— Нет, Лоуренс, это ты должен понять. Я прекрасно знал правила, о которых ты говоришь, потому и не стал тебя извещать. Я совсем не хотел задерживаться так долго — просто не заметил, как время прошло.

Лоуренс не знал, что на это ответить. В то, что Отчаянный, всегда прилетавший на остров засветло, не заметил, как промелькнули целые сутки, верилось с огромным трудом. Приди к нему с такой отговоркой кто-то из авиаторов, Лоуренс напрямик обвинил бы его во лжи — и теперешнее его молчание выражало, собственно, то же самое.

Отчаянный, нахохлившись, поскреб когтями по камню. Чуань, слыша этот звук, сплющил жабо и жалобно зарокотал, а Отчаянный выпалил:

— Я был с Мэй.

— С кем, с кем?

— С Лун Цинь Мэй. Она империалка.

Лоуренс испытал почти физический шок понимания. Смесь застенчивости, чувства вины и подавленной гордости в признании Отчаянного все сделала ясным.

— Понимаю. — Лоуренс сдерживал себя, как никогда в жизни. — Ну что ж… ты молод и прежде ни за кем не ухаживал… ты не мог знать, как это затягивает. Я рад, что ты сказал правду — такая причина в некоторой степени извинительна. — Он пытался поверить собственным словам и в самом деле им верил, но не хотел прощать Отчаянного на таком основании. Лоуренс, хоть и поссорился с Хэммондом из-за попытки Юнсина заменить его китайским мальчишкой, никогда по-настоящему не боялся, что Отчаянный разлюбит его. Теперь он неожиданно для себя познал всю горечь истинной ревности.

Уиллоби похоронили в рассветный час, на огромном кладбище за пределами городских стен, куда привел их Шун Кай. Там, несмотря на раннее утро, было уже довольно много китайцев, навещавших родные могилы. Привлеченные Отчаянным и европейскими похоронами, они составили большую процессию, хотя стража и отпихивала чересчур любопытных.

Посторонних набралось несколько сотен, но держались они почтительно и соблюдали полную тишину, когда Лоуренс, сказав несколько слов об усопшем, начал читать молитву.

Гроб поставили в мавзолей из белого камня; углы его крыши смотрели вверх, как у местных домов, и выглядел он даже изысканнее соседних гробниц.

— Простите великодушно, Лоуренс, — сказал Грэнби, — но мне думается, его матери было бы приятно получить рисунок этого склепа.

— Вы правы. Мне следовало самому догадаться. Как, Дигби, сможете изобразить его?

— Позвольте мне поручить это какому-нибудь художнику, — вмешался Шун Кай. — Я стыжусь, что не предложил вам этого раньше. Прошу также сообщить его матери, что все подобающие обряды будут проделаны; принц Миньнин уже назначил для этой цели юношу из хорошей семьи.

Лоуренс промолчал. Миссис Уиллоби, насколько он помнил, строго придерживалась методистской веры; ей вполне достаточно знать, что сын ее похоронен достойно и за его могилой хорошо смотрят.

После похорон он вместе с Отчаянным и несколькими авиаторами вернулся на остров, чтобы забрать оставленный в спешке багаж. Трупы убрали, но на стенах южного павильона остались пятна копоти, а на камнях — засохшая кровь. Отчаянный посмотрел на все это и отвернулся. В их прежних комнатах раскидали всю мебель, порвали бумажные ширмы, выбросили из разбитых сундуков вещи.

Пока Блайт с Мартином отбирали то, что еще как-то годилось в носку, Лоуренс прошелся по дому. Его собственная комната подверглась полнейшему разгрому — даже кровать перевернули, подозревая, видно, что он под ней прячется. Покупкам, естественно, тоже досталось. Под ногами хрустели осколки фарфора, разодранные в клочья шелка украшали комнату, как богатые драпировки. Развернув завалившуюся в угол красную вазу, Лоуренс замер: на ней не было ни щербинки, и солнце зажигало ее алым пламенем.