Нефть в наших жилах

— Дайте поесть, я не успела пообедать. Не могу пока ничего сказать. Должно создаться целостное впечатление. Ну, невозможно решить, красивый мужик или нет по одной только голой ноге!

Улыбка на худом лице женщины увяла, чтобы сразу возродиться — натужной, аляповатой как дешевая брошь.

Саймон понял: женщина — создательница спектакля.

Он внутренне поежился: его раздражала Онкина бесцеремонная манера ведения диалогов. Сейчас ведь перед нею натура творческая! А она разговаривает с режиссером, с Мастером, как с маляршей на стройке! И за что только люди её любят!

Онки взяла с блюдца бутерброд и охватила добрую половину. Жуя, она продолжала говорить — Саймон, правда, слов, расплющенных во рту вместе с булкой, разобрать не мог.

Режиссерша кивала.

Кокот, кипя возмущением, отвернулся — ещё в малышковом боксе учат не беседовать с набитым ртом!

Онки Сакайо заметила Саймона — она положила недоеденный бутерброд на блюдце и повернулась в его сторону.

— Этот тип тут чего ловит?

— Простите, но я лично с ним не знакома, — точно оправдываясь, поспешила ответить женщина из театра, — мы всем рады, наш зритель…

— На богатых баб он в основном зрит, — припечатала Онки.

Моментально утратив аппетит, она отошла от столика.

Серебристая слеза бокала, поставленного Саймоном на подоконник, поймала солнечный луч.

— Смотрите-ка, тучи разошлись, — чья-то рука потревожила тяжелые шторы театрального фойе.

Послышалось мелодичное воркование первого звонка. Толпа в буфете стала быстро таять, как сугроб на припеке. Люди разошлись с прямой и дерзкой линии взгляда — Онки подняла голову и увидела, что Саймон на нее смотрит. Отвести глаза означало — проиграть, да и кто он такой, чтобы её смущать, она большой человек, политическая деятельница, женщина, в конце концов!

Саймон, не нарушая зрительного контакта, двинулся ей навстречу через фойе.

Поздоровались: она с громоздкой, застревающей в зубах, официозностью, он — с притворным смирением. Её взгляд прочертил несколько небрежных штрихов по его лицу, торсу, плечам.

— Выбросили в очередной раз? Кукла надоела?

— Мужа замучили?

Онки разозлило, что Саймон в ответ ловчее дёрнул её за болезненную подробность личной жизни — как за волосы.

— Вы в курсе? Я понимаю, профессия обязывает мониторить сферу потенциальных предложений.

— Мне не безразличны судьбы тех, с кем я вырос.

Онки недоверчиво приподняла брови. Саймон знал себе цену и умел покупать внимание женщин; тонко чувствовал в каждом случае — какую валюту лучше выкладывать на стол. Его плечи, волосы, ресницы — великолепные, каждая — точно маленький крючочек, мимо не пройдешь — царапнет. Взгляды Онки мазали Саймона теплой грязью, и не было ничего приятнее, чем самому растирать на себе эту грязь, мечтать окунуться в неё с головой без возможности выплыть.

Притяжение ощущали оба, она стыдилась его, он принимал, но гордо высмеивал сам перед собою; ту силу, что влекла их друг к другу, отрицать было бы так же бессмысленно как неизбежность смерти.

— Пригласите меня на ужин. Я свободен…

Она усмехнулась, раздавив, как жука на кухонном столе, надутую внезапным ветром перемирия фантазию о ночи утоления, которой могла стать и предстоящая ночь, и всякая другая, покуда они оба живы и достаточно молоды.

— А в мэрию на регистрацию брака вас не пригласить?

— Не пойду, я подозреваю за вами самодурство и склонность к домашнему насилию.

Звонок пропел во второй раз. В фойе почти никого не осталось.

— Ах да, я забыл про нездоровый трудоголизм.

Вместо ответа Онки дала волю своей ярости, проистекающей из непреодолимого влечения. Она схватила щупленького кокота, прижала к себе — точно легкое платье приложила; поцеловала — оглушительно, страшно — кипятком губы ошпарила. В ту же секунду — оттолкнула, ужаснувшись, будто пьяная, протрезвевшая от неожиданности, осознавшая, что мгновение назад находилась на ноготок от смерти.

Схватив обеими руками ткань его маечки — словно две горсти песка, она рванула их в разные стороны. Дорогая красивая вещь, вскрикнув быстрым треском, ровно разорвалась. Онки швырнула лоскутки материала на пол; сцапала и отправила следом кашне. Жалобно брякнула одинокая булавка с бриллиантом.

Он стоял перед нею: бледный, узкогрудый, нагой…

Онки выругалась, непечатным словом обозначив профессию Саймона, схватила его за голые плечи и тряханула, небрежно, зло, как грязный половик.

— …! Стыд-то какой! О, Всеблагая…

Заглушая третий звонок злым грохотом шагов, она удалилась; он сглотнул и попытался вдохнуть; унижение тяжелым, хорошо разогнавшимся маховиком ударило его в солнечное сплетение.

Молодой буфетчик сделал вид, что ничего не заметил. Он старательно ровнял в витрине бутерброды на блюдцах.