Негасимое пламя (СИ)

Чего только не говорили про чужачку! И ворожит-то она в безлунные ночи, и слово злое знает, и в Гиблый лес ходит, и с неживыми путается… Любавка, кузнецова жена, так и вовсе всем рассказывала, будто не верна поморянка Ладмиру. Мара знай себе посмеивалась. Когда стал подрастать старший их сын, все увидали как ясный день: брешет кузнечиха. Ладмир Меньшой, кроме имени, от отца унаследовал и крепкий стан, и широкоскулое лицо, и пшеничного цвета волосы – ничего не взял от матери, кроме хитроватых серых глаз. Таков же уродился и Волк, разве только в плечах поуже да нравом посмирнее брата. Третьей была Зимушка, двумя летами младше Волка, – отцова отрада, бабкина забава. Боги миловали: семью Ладмирову не брала ни снежная лихорадка, ни красная хворь; в самые лютые холода обходила Семара-смерть дом пахаря, словно вовсе позабыла сюда дорогу с тех пор, как волхв её отвадил. Так было долгих пять лет.

Шестая зима выдалась на редкость холодной. В ночь солнцеворота на небе не было луны; Лиска сказала, что то дурной знак: не видать в грядущее лето никому счастья. Свирепые метели выстелили весь мир снегами, так, что в человечий рост лежали в полях сугробы, а иной раз не выйти было за ворота: сразу за частоколом высилась холодная белая гора. Неживые бродили вокруг Заречья тёмными ночами и серыми днями, лишёнными солнца; вой их и плач студил кровь в жилах похуже жестоких морозов. Зверья из лесу охотники приносили мало, а что добывали – то никуда не годилось. Тех, кто не выдержал стужи и голодухи, против обычая не хоронили в мёрзлой земле близ капища; сжигали, едва оттащив за частокол, а когда было не выйти – то прямо посреди деревни. Всякому известно: когда вдруг свой покойник неживым обернётся, запертые двери от него не уберегут, а от нежизни, вестимо, только огонь и спасает.

Грудная хвороба, почитай, в каждом доме кого-нибудь тронула, а кого и не по разу. У Лиски быстро кончились припасённые с лета травы; зелья варить ей стало не из чего, только и осталось, что нашёптывать заговоры на сплетённые из ниток обереги да молить богов о милости. Маленькую Зимку пощадила суровая тёзка; уберегли боги и Ладмира Меньшого, а вот Волк расхворался не на шутку. Злопамятная ведьма отказалась помогать гордой поморянке: сказала, не выходит оберег, а значит, на то воля Семары. Знать, решили боги взыскать с Ладмира-Счастливца за долгие лета удачи.

Мара на недобрые знаки плюнула. Хлопотала с младшим сыном, сколько хватало сил; жгла, не жалея, дрова в очаге, кутала мальчонку в накидку из белого медвежьего меха, что привезла с собой из родных краёв, а когда становилось совсем невмоготу – ругалась сквозь зубы на своём языке, трескучем и грозном. Свекровь на неё ворчала: разве ж дело – богов гневить, на сносях-то? Раз одного уже выбрала себе Семара, то хоть другого надо сберечь. Своя бы послушалась, а поморянке всё было нипочём, ровно что стенку уговаривать. Холодов Мара боялась не больше, чем людской молвы, а в злую волю судьбы не верила вовсе.

– Богам угодно, чтоб мы жили да радовались, – упрямо говорила она, утирая Волку испарину с горячего лба. – Ежли кого и забирает Матерь – то значит, не сделать уж ничего. А покуда можно делать – так я и буду!

На исходе зимы, когда спали морозы и солнце повернуло к весне, Волк выздоровел. На потеху матери и к бабкиному изумлению, сам слез с лавки, на которой пролежал много дней, засмеялся, затопал по полу босыми ногами. За то надо было как следует богам отдариться; Ладмир-Счастливец отвёз на капище лучшего зерна, доброго мёда с заповедной борти и три серебряные деньги. Серебро положил перед вырезанным из ясеня Стридаровым идолом – в благодарность за давний подарок волхва. Строптивую Матерь же просил о новой милости, не себе – жене и не рождённому ещё ребёнку. Чтоб сбылось Лискино гадание, чтоб по весне даровали им боги сына, здорового и сильного, чтоб сама Мара, измотанная долгой лютой зимой, не ушла вперёд срока за край мира. Взамен, говорил, что угодно отдаст – хоть удачу свою волшебную, хоть десяток лет жизни. Так сказал в священном месте, на высоком берегу Малой Вихоры, у девяти ветров на перекрестье, меж зимой и весной – чтоб наверняка услыхали.

Лиска, про то разузнав, только языком поцокала:

– Не бывать тому. Где ж видано, чтоб боги задёшево дары раздавали?

Как в воду глядела. Камушки, которые ведьма бросила ради просьбы Ладмировой матери, предрекли третьему Марину сыну родиться мёртвому. Старуха от ведьмы ушла опечаленная, а ранней весной увидала: лишь самую малость ошиблось гадание. Обещанный Ладмиру сын родился прежде срока, слабым, едва живым; Лиска оглядела бледную измученную Мару, потом её младенца, цыкнула зубом и сказала сразу:

– Не жилец.