Негасимое пламя

— Возможно, — Они шли вдоль берега реки, и Дэвид, взяв ее под руку, осторожно прижал к себе ее локоть, — Но именно вы, — продолжал он, — заставили меня устыдиться своего малодушия. Я считаю, что малодушие недопустимо, какую бы работу мы ни выполняли ради нашего движения. Надо только взяться за нее, сделать решительный шаг, а там уж поплывешь по течению, подгоняемый ветром великих идей, которым мы служим. Как это ни странно, но, стоя на трибуне, я сознаю, что достиг взаимопонимания со своими слушателями, — этого чувства я никогда не испытываю, когда пишу статьи.

— Однако своими статьями, — возразила она, — вы воздействуете на умы многих тысяч, а на Ярра-Бэнк, да и на митинге в любом другом месте вы подчас встретите понимание всего лишь десятка-другого слушателей. К тому же слово написанное имеет непреходящую ценность, а произнесенное рассеивается бесследно, подобно туману на реке, и быстро забывается.

— Уж не раскаиваетесь ли вы в том, что сделали из меня оратора? — насмешливо спросил Дэвид.

— Нет, потому что уверена, что вы не бросите писать.

— Это-то вряд ли, — заверил ее Дэвид. — Но я с удовольствием ожидаю каждого своего выступления на Ярра-Бэнк. Отношусь к ним с каким-то странным благоговейным чувством, словно они приобщают меня к братству людей, к духовному единению с ними.

— Какой же вы идеалист, — вздохнула Шарн. — Мне иногда прямо страшно за вас становится, Дэвид! Да, да, я знаю, это я научила вас видеть в слушателях только друзей, я и сама склонна подчас приходить в поэтический восторг от людских добродетелей; но мы должны трезво смотреть в лицо фактам и ясно понимать, какие трудности стоят перед нами в борьбе за мир и социализм. Вы же знаете, любой скандал или шпиономания могут напрочь все испортить, а газетам проще простого вызвать массовую патриотическую истерию.

— Не эту ли цель преследуют некоторые видные политические деятели, пытаясь сорвать Конгресс? — лукаво спросил Дэвид. — Но мне думается, наша уважаемая публика уже научилась распознавать мошеннические трюки, имеющие целью причинить ей вред.

— Хотелось бы верить, что вы не ошибаетесь! — поддаваясь его заразительному оптимизму, сказала Шарн. — Во всяком случае, похоже, что Конгресс будет иметь колоссальный успех.

Они подошли к деревянной скамье под только-только зазеленевшим деревом.

— Давайте посидим здесь, поглядим на закат, — попросила она.

Лучи солнца, пробиваясь сквозь нависшую над городом плотную пелену дыма и тумана, длинными вздрагивающими полосами падали в реку. Пышные облака со сверкающими краями неслись но небу, тусклым золотом окрашивая дальний берег реки. Отражаясь в мерцающей глади воды, они становились мимолетными видениями волшебной красоты.

— О Дэвид, — склонившись ему на плечо, горячо прошептала Шарн, поддавшаяся очарованию минуты. — Не покидайте меня снова!

— Не покину, — мягко сказал он, догадываясь, что она имеет в виду время, когда по его вине прекратились их дружеские отношения.

— Неделями, месяцами не видеть вас, не говорить с вами! — вздохнула она.

— Разве это было так уж тяжело?

— Ужасно! — просто ответила она. — Я не могла представить себе, чем обидела вас. Никаких объяснений, ни письма, ни словечка, ничего.

— Простите меня! — Дэвид не мог заставить себя рассказать ей о страшном душевном разладе, в котором он пребывал, когда проявил такую черствость к ней. — Меня охватило чувство полной безнадежности, — пробормотал он. — Я сбился с пути. На какое-то время стал чуть ли не предателем нашего дела, Шарн.

— Я совсем не желаю знать, почему это случилось, — быстро ответила она. — Мне достаточно того, что я счастлива сейчас с вами.

Глава XXII

Возвращаясь домой уже окутанными сумерками окраинными улочками, Дэвид в смятении раздумывал над словами Шарн.

Уж не признание ли это в любви, размышлял он, сделанное со свойственным ей прямодушием? Сколь ни переполняли его сострадание и нежность к пей, Дэвид сердцем понимал, что ему предложен дар, принять который он не может.

Он сознавал, что копанье в себе, которому он поддался год назад, отшатнувшись от искренней сердечной дружбы, связывавшей их, в немалой степени содействовало глубочайшей душевной депрессии, в которую он погрузился. А вслед за тем предался полному пессимизму, считая, что миром правят голод, алчность и насилие, а людьми движут лишь невежество, лицемерие и трусость.

Но ведь именно негаданная доброта этих далеко не совершенных людей, ехидно напомнил он себе, вызволила его из глубин отчаяния и вызванной этим отчаянием болезни. Веселый чужестранец Чезаре ухаживал за ним и кормил его; Джан, казалось бы, безразличная ко всему, кроме собственной выгоды, с беспечным великодушием вернула ему веру в себя и в свои силы. Он был благодарен им не только за их доброту, но и за то, что они сумели вновь убедить его, что человеческой натуре свойственны проявления безграничного сострадания, в чем он было усомнился.