Негасимое пламя

Дэвида привлекал сложный духовный мир девушки, ее богатая, незаурядная натура. Он даже завидовал немножко эрудиции Шарн, ее знаниям в области точных паук — физики, химии, математики. Ему хотелось бы разбираться в этих предметах не хуже ее. Кроме того, круг ее чтения был более широк: она ушла намного вперед в философии и всемирной литературе. И в то же время, думал он, хотя Шарн и почерпнула из книг немало знаний, она оставалась удивительно наивной и неискушен ной. У нее было мало, а может быть, и вовсе не было никакого жизненного опыта; она ревниво оберегала свой замкнутый, внутренний мирок от всех посягательств извне.

Они заспорили о современных путях развития искусства и литературы. Дэвид говорил о том, что ему претит тенденция заменять ясно выраженную мысль бессвязным нагромождением слов, какофонией звуков, беспорядочными цветовыми пятнами или уродливыми абстракциями форм и образов. Он утверждал, что поскольку искусство является средством общения между людьми, оно должно ясно и понятно отражать идеи или чувства автора. Человек не должен по нескольку раз перечитывать одни и те же страницы, чтобы понять, что хотел сказать автор; или становиться на голову перед картиной, чтобы суметь ее по достоинству оценить.

Шарн пылко отстаивала новые течения в искусстве и новые методы его истолкования.

— В конце концов люди начинают понимать новую манеру выражения мыслей и впечатлений, — заявила она. — Возьмите литературу, школу «потока сознания», с ее переплетением процессов мышления и ощущения! Или незабываемую «Гернику» Пикассо!

— Такое искусство выше моего понимания. — Руки Дэвида сделали протестующий жест, словно желая отстранит!. от себя самую возможность такого понимания. — На мой взгляд, это что-то граничащее с безумием.

— А разве мир, в котором мы живем, не безумный мир?

— Нет! — Голос Дэвида прозвучал резко; шутливый тон, каким он начал разговор, исчез. — Вы могли бы так говорить, если бы в нем не существовало нормальных людей, которые пытаются остановить войну.

— Простите меня, — смиренно сказала Шарн, — у нее была болезненно тонкая, обостренная чувствительность, — я не должна была говорить так. Я просто, не думая, повторила одну из тех глупых фраз, которые мы иногда слышим.

В поезде она опустилась на сиденье усталая и задумчивая. Дэвид сидел рядом, и поезд с грохотом мчал их обратно в город. Однообразный громыхающий стук колес действовал усыпляюще. Дэвид вытянул ноги; он отметил про себя, что Шарн вдруг как-то замкнулась. Она сидела присмирев, глядя прямо перед собой, поглощенная своими мыслями. Они уже подъезжали к городу, когда она обернулась к нему: умоляющая лучистая улыбка полнилась в ее глазах и чуть тронула губы.

— Какой славный день, — произнесла она, — но я чувствую себя виноватой, что потратила напрасно столько времени!

— Ну что вы! — запротестовал Дэвид. — Разве этот день был потрачен напрасно? Я, во всяком случае, провел его с удовольствием.

— Я тоже! — сокрушенно вздохнула она. — А я не должна была… нельзя себе это позволять.

— Но вы хоть когда-нибудь отдыхаете?

— Не часто. И потом, если случается отдыхать, я чувствую, что у меня вылетает из головы многое, что я должна была бы сделать.

— Какая же вы идеалистка! — Дэвид не мог удержаться, чтобы не пошутить над угрызениями совести, мучавшими ее.

— Вовсе нет. Я материалистка, — убежденно сказала Шарн, — И чтобы мои идеалы осуществились, люблю делать полезную работу.

Дэвид взглянул на ее обращенное к нему личико, такое бесхитростное, на котором легко читались все ее сомнения и борьба противоречивых чувств.

— Я счастлива, — тихо сказала она. — Не знаю почему. Какое-то непривычное мне состояние: чувствовать себя счастливой и не думать больше ни о чем.

— В самом деле? — усмехнулся Дэвид. — А знаете ли, счастье изменчиво. Мы должны быть благодарны, когда оно нас посещает, и не слишком сетовать, если оно решит покинуть нас.

— Да, я знаю, — ответила она и снова погрузилась в свои мысли.

Но когда они прощались у ее калитки, она пылко воскликнула:

— Я вовсе не имела в виду, что этот день для меня напрасно потерян! Он был чудесным, да, чудесным! Таким, что я его никогда не забуду. Говорить с вами и чувствовать себя такой… такой глупой! Нет! Это не должно повторяться.

— Почему же? — спросил Дэвид.

— Мне слишком хорошо с вами… и это может отвлечь меня от моей работы.

— Но у вас должен же быть какой то отдых. Вы не можете жить, как затворница, совсем уйти от жизни, — настаивал он.

— Я говорю себе, что я должна вступить в жизнь, как монахиня вступает в монастырь, — медленно произнесла Шарн. — Думать не только о себе, но и о других.

Ее очки светились в темноте, как маленькие луны. Нежное невинное личико, обращенное к Дэвиду, выглядело жалким и расстроенным. Он привлек ее к себе и тихонько поцеловал в лоб. Она вырвалась из его рук с легким сдавленным криком и побежала к дому.