Негодяй из Сефлё

Главной новостью дня было сообщение о том, что на Скансене окрестили трех медвежат. Следом помещалась нудная информация об изысканиях военных специалистов, установивших, что сорокалетние солдаты по своим физическим данным превосходят восемнадцатилетних новобранцев, и, наконец, на полосе, отведенной под культуру, а непосвященные читатели до этой полосы никогда не добирались, была опубликована заметка о Родезии.

Все это Ларссон успел прочесть, пока пил чай, ел два яйца и шесть ломтей хлеба.

В Родезии Гюнвальд Ларссон никогда не бывал, но в Южной Африке — Сьерра-Леоне, Анголе, Мозамбике — много раз. В ту пору он был моряком и уже тогда твердо знал, чего хочет.

Он завершил трапезу, убрал со стола, а газету швырнул в корзину для бумаг. Поскольку день был субботний, он взял чистое полотенце перед тем, как принять душ. Затем с большим тщанием отобрал вещи, которые собирался надеть сегодня, и аккуратно разложил их на кровати. Раздевшись, прошел в душ.

Его холостяцкая квартира свидетельствовала о хорошем вкусе и о любви к высокому качеству. Мебель, ковры, гардины, словом, все — от белых итальянских домашних туфель до цветного телевизора марки «Нордменде» — было высшего сорта.

Гюнвальд Ларссон являлся первым помощником комиссара по уголовным делам и никак не мог рассчитывать подняться хоть ступенькой выше. Вообще-то говоря, удивительно, что ему до сих пор не дали пинка под зад. Коллеги считали его странным и все, как один, относились к нему недоброжелательно. Сам он пренебрегал не только товарищами по работе, но и собственной родней, и тем высшим слоем общества, откуда вышел. Братья и сестры относились к нему с глубоким предубеждением. Отчасти из-за его более чем оригинальных взглядов, но прежде всего потому, что он служил в полиции.

Принимая душ, Гюнвальд Ларссон думал о том, суждено ли ему сегодня умереть.

Его отнюдь не терзало смутное предчувствие. Просто эта мысль приходила к нему каждое утро с тех пор, как он восьмилетним мальчишкой, почистив зубы, безрадостно тащился в школу Бромса на Стурегатан.

Леннарт Колльберг лежал у себя в постели и видел сон. Сон был не из приятных, снился уже не впервые, и всякий раз он просыпался весь в поту и говорил Гюн:

— Обними меня, я видел страшный сон.

И Гюн, вот уже пять лет его жена, обнимала мужа, и тогда он сразу забывал про страшный сон.

Во сне его дочь Будиль стояла у раскрытого окна на шестом этаже. Он пытался броситься к ней, но ноги не слушались, и девочка начинала падать из окна, медленно, как при замедленной съемке, и кричала, тянула руки к отцу, а он изо всех сил рвался к ней, но ноги не повиновались, девочка все падала, падала и, не переставая, кричала.

Он проснулся. Крик, услышанный во сне, обернулся дребезжащим звонком будильника, и, открыв глаза, он увидел, что Будиль сидит верхом на его ногах.

Сидит и читает «Кошкину прогулку». Ей было три с половиной года, и читать она, конечно, еще не умела, но и Гюн, и он столько раз ей читали, что и сами уже выучили книжку наизусть.

Вот и сейчас Будиль шептала:

Синеносый старичок
Шел в дерюжке сквозь лесок.

Колльберг закрыл будильник, и девочка, смолкнув на полуслове, закричала: «Доброе утро!» — высоким, ясным голоском.

Колльберг повернул голову и взглянул на Гюн. Та все еще спала, натянув одеяло до самого носа, и ее темные густые волосы чуть увлажнились у висков. Он прижал палец к губам и шепнул:

— Тише, не разбуди маму. И слезай с моих ног, мне неудобно. Иди сюда, ложись рядом.

Он слегка подвинулся, чтобы Будиль могла залезть под одеяло между ним и Гюн. Она сунула ему книгу и уткнулась головой ему в подмышку.

— Читай, — приказала она.

Он отложил книгу и ответил:

— Сейчас не буду. Ты газету принесла?

Она с размаху уселась ему на живот и ухватила газету, лежавшую на полу, перед кроватью. Он закряхтел, поднял Будиль и уложил ее на прежнее место. Затем он развернул газету и начал читать. Когда он добрался до иностранной хроники на двенадцатой полосе, Будиль сказала:

— Папа…

— Угу-м.

— Папа, а Иоаким обкакался.

— Угу-м-м.

— Он стащил пеленку и наделал прямо на стенку, да так много.

Колльберг отложил газету, снова закряхтел, вылез из постели и прошел в детскую. Иоаким — ему был год без малого — стоял в решетчатой кроватке. Завидев отца, он выпустил из рук перекладину кровати и с шумом плюхнулся на подушку. Насчет стенки Будиль, к сожалению, не преувеличивала: так все и было.

Колльберг взял мальчика под мышку, потащил его в ванную и облил из гибкого шланга. Затем он завернул малыша в купальную простыню и уложил его рядом со спящей Гюн. Постельное белье и пижамку он прополоскал, замыл спинку кровати и обои, достал чистый полиэтиленовый подгузник и пеленку, и все это время Будиль вертелась под ногами. Она была очень довольна, что теперь отец сердится не на нее, и демонстративно охала по поводу ужасного поведения братца. Покуда Колльберг наводил порядок, время перевалило за половину восьмого, так что ложиться снова уже не имело смысла.