Негодяй из Сефлё

— Да. А Нюман был моим инструктором по ближнему бою. Помимо всего прочего. От него я узнал, что испытывает человек, обмотанный кишками только что забитой скотины, он учил меня съедать собственную блевотину, когда меня, бывало, вырвет в противогаз, и глотать собственное дерьмо, чтобы не оставлять следов.

— А какое у него было звание?

— Сержант. Многое из того, чему он учил, вообще нельзя усвоить теоретически. Как, например, переламывать руку или ногу, или сворачивать шею, или выдавливать пальцами глаза. Учиться надо было на практике. На овцах и свиньях — самое милое дело. Мы испытывали на живых существах различные виды оружия, больше всего на свиньях, и можешь мне поверить, в те времена даже и речи не было о том, чтобы предварительно их усыпить.

— И это считалось нормальной строевой подготовкой?

— Чего не знаю, того не знаю. И не понимаю твой вопрос. Разве здесь применимо слово «нормальная»?

— Пожалуй, нет.

— Даже если допустить, что все это из каких-то идиотских соображений считалось необходимым, все равно не было никакой причины делать подобное с гордостью и удовольствием.

— Верно. Значит, все это делал Нюман?

— Именно. И развращал молодых ребят. Учил их гордиться своим бессердечием и получать удовольствие при виде чьих-то страданий. У многих есть вкус к таким вещам.

— Короче говоря, он был садист?

— До мозга костей. Хотя сам называл это твердостью духа. Быть твердым — вот единственно нужное для настоящего мужчины. Твердым психически и физически. Так он считал — недаром он всегда поощрял издевательства старших над младшими. Это входило в программу обучения.

— Но для этого не обязательно быть садистом.

— Он проявлял себя по-всякому. Он был помешан на дисциплине. Но дисциплина — это, знаешь ли, одно, а наказание за проступки — совсем другое. Нюман почти каждый день кого-нибудь наказывал за самые пустяковые провинности. За оторванную пуговицу, например. И провинившийся имел право выбирать.

— Между чем и чем?

— Рапортом по начальству и физической расправой. Но рапорт означал три дня карцера плюс пятно в послужном списке, и большинство предпочитало физическое наказание.

— Какое же?

— Я и сам схлопотал его один раз. За то, что в субботу вечером явился позже срока в расположение части. Я перелез через забор. Разумеется, угодил в лапы к Нюману. И выбрал второе. В моем случае это свелось к следующему: меня заставили стоять по стойке «смирно» с куском мыла во рту, а Нюман тем временем переломал мне два ребра своими кулаками. После чего он угостил меня кофейком с печеньем и сказал, что из меня вполне может получиться твердый парень и настоящий солдат.

— А потом?

— Как только война кончилась, я позаботился о том, чтобы поскорей демобилизоваться, чинно и благородно. Потом я приехал сюда и стал полицейским. И первый, кого я здесь встретил, был Нюман. Он уже был старшим участковым при отделе общественного порядка.

— И ты полагаешь, что на этом посту он вел себя так же?

— Может, не точно так же. Точно здесь и не получилось бы. Но уж от рукоприкладства он не отказался и тут. Бил подчиненных, бил арестантов. Я много чего наслышался за минувшие годы.

— Но на него должны были поступать жалобы. И неоднократно, — задумчиво сказал Мартин Бек.

— Точно. Но из-за этой самой чести мундира мы наверняка не сможем отыскать в его досье ни единой жалобы. Все они попадали прямиком в корзинку для бумаг. Большинство даже не регистрировалось при поступлении. Здесь, например, ты ничего не найдешь.

У Мартина Бека блеснула внезапная мысль.

— А уполномоченный риксдага по контролю за судопроизводством нас не выручит? — спросил он. — Те, с кем обошлись не по закону, наверняка жаловались уполномоченному депутату, хотя бы некоторые.

— И без толку, — сказал Колльберг. — Такой человек, как Нюман, не забывал окружить себя коллегами, которые в случае необходимости всегда засвидетельствуют под присягой, что ничего дурного он не делал. Молодыми полицейскими, которые знали, что их сживут со света, если они откажутся принести присягу. Либо такими, которые уже закоснели в своем жестоком ремесле и думают только об одном: как бы не запятнать мундир. А уж со стороны комиссару и вообще ничего не грозило.

— Ты прав, — сказал Мартин Бек, — но в канцелярии депутата риксдага не выбрасывают жалобы, даже если по ним и не примут никаких мер. Их подшивают и хранят в архиве.

— Это мысль, — протянул Колльберг. — И не такая уж глупая. На тебя явно снизошло озарение.

Он еще немного подумал и сказал:

— Вот если бы у нас существовало движение за гражданские права, которое регистрировало бы все случаи превышения власти. Но в нашей стране его, к сожалению, нет. А уполномоченный, пожалуй, пригодится.

— И орудие убийства, — добавил Мартин Бек. — Такой штык мог сохраниться у человека только с военной службы. Не всякий в состоянии заиметь подобную штуку. Я обращу внимание Рённа на эту деталь.

— Обрати. А потом возьми с собой Рённа, и поезжайте в канцелярию уполномоченного.

— А ты что будешь делать?