Негоже лилиям прясть. Французская волчица

Войдя в опочивальню, толстяк Бувилль хотел было преклонить колена, но папа пригласил его сесть рядом с собой на зеленое кресло. Пожалуй, впервые к кающемуся отнеслись столь предупредительно. Это ошеломило, но в то же время и приободрило бывшего камергера короля Филиппа Красивого, который и впрямь опасался, что ему, важному сановнику, придется рассказывать на исповеди – и кому? папе! – обо всех житейских мелочах, о ничтожных дрязгах, дурных помыслах, скверных поступках, обо всем том, что скопилось, осело в глубине его души за долгие дни и годы. Но папа, казалось, считал все эти грехи пустяками или, по крайней мере, полагал, что отпускать их могут священнослужители помельче. Выходя из-за стола, Бувилль не заметил, что кардиналы Гослен Дюэз, дю Пуже и «белый кардинал» Жак Фурнье обменялись между собой многозначительными взглядами. Они-то хорошо знали этот лукавый ход папы Иоанна: он сразу же после пышной трапезы приглашал к себе в опочивальню кого-нибудь из важных собеседников, чтобы с глазу на глаз поговорить с ним. Благодаря таким исповедям он был в курсе многих государственных тайн. Кто мог устоять перед столь неожиданным предложением, одновременно лестным и пугающим? Удивление, религиозный трепет, не говоря уже о процессе пищеварения, делали более податливой душу кающегося.

– Главное, – продолжал поучать папа, – чтобы человек добросовестно выполнял свой особый долг, который возложил на него Господь Бог в нашем мире, и всякие прегрешения против долга караются наисуровейшим образом. Вы, сын мой, были камергером у короля Филиппа и выполняли весьма ответственные поручения при трех последующих государях. Всегда ли вы были безупречны в выполнении вашего долга и возложенных на вас обязанностей?

– Думаю, отец, простите, я хотел сказать, святейший отец, что исполнял свои обязанности с усердием и изо всех сил старался преданно служить моим сюзеренам…

Вдруг он запнулся, поняв, что здесь неуместно заниматься самовосхвалением. Минуту спустя он вновь заговорил, но уже совсем иным тоном:

– Должен признаться, что не совсем удачно справлялся с некоторыми поручениями, которые мог бы довести до успешного конца… Дело в том, святейший отец, что я не всегда был достаточно проницательным и порой слишком поздно замечал совершенные мною ошибки.

– Недостаточная сообразительность – это еще не грех; такое может случиться с каждым из нас, и к тому же это прямая противоположность злому умыслу. А не совершали ли вы, исполняя свои обязанности или в силу самих ваших обязанностей, серьезных прегрешений, таких, как, скажем, лжесвидетельство… человекоубийство…

Бувилль покачал головой справа налево.

Но маленькие серые глазки без бровей и ресниц, блестевшие на морщинистом лице, по-прежнему неотступно были устремлены на него.

– Вы уверены в этом? Сейчас, дражайший сын, вам представляется случай полностью очистить душу! Значит, никогда вы не лжесвидетельствовали? – спросил папа.

Бувиллю снова стало не по себе. Что означала эта настойчивость? Какаду хрипло крикнул с насеста, и Бувилль вздрогнул.

– По правде говоря, святейший отец, есть нечто, что тяготит мне душу, но я не знаю, грех ли это, и если грех, то как его определить. Я никого не убил сам, клянусь вам, но я не сумел помешать убийству. И вследствие этого мне пришлось лжесвидетельствовать, но я не мог поступить иначе.

– Так расскажите мне об этом, Бувилль, – проговорил папа.

На сей раз вовремя спохватился он:

– Доверьте мне тайну, которая так тяготит вас, дражайший сын!

– Безусловно, она тяготит меня, – промолвил Бувилль, – особенно после смерти моей бесценной супруги Маргариты, с которой я делил этот секрет. И я часто твержу себе, что если я умру, так никому и не доверив этой тайны…

Внезапно на глаза у него навернулись слезы.

– И как мне раньше не пришла в голову мысль, святейший отец, открыться вам?.. Не зря я вам говорил, что я тугодум… Случилось это вскоре после смерти короля Людовика Десятого, старшего сына моего повелителя Филиппа Красивого…

Бувилль взглянул на папу и почувствовал, что ему сразу полегчало. Наконец-то он сбросит с души тяжелейшее бремя, которое мучило его целых восемь лет. Поведает об этой, несомненно, самой страшной минуте своей жизни, оставившей после себя ежечасные угрызения совести. И конечно же, надо было поведать обо всем этом именно папе!

Теперь Бувилль говорил без запинок. Он рассказывал о том, как, будучи назначен хранителем чрева королевы Клеменции после кончины ее супруга Людовика Сварливого, он, Бувилль, боялся, как бы графиня Маго Артуа не совершила преступления и против королевы, и против младенца, которого тогда носила Клеменция. Как раз в это время Филипп Пуатье, брат покойного короля, провозгласил себя регентом вопреки воле графа Валуа и герцога Бургундского.