Негромкий выстрел

Вся тамошняя природа живо напоминала Соколову гранитные скалы и мшистые ели карельских окрестностей Петербурга. Одновременно с воспоминаниями о Северной Пальмире в памяти неожиданно встала пепельная головка девушки, аплодировавшей ему в Михайловском манеже во время конкур-иппика. Он корил себя за то, что, упоенный победой, не пошел тогда на трибуны. Пусть они незнакомы, пусть условности общества не позволили бы ему сразу заговорить с ней, сесть подле нее, проводить до дому, но почему он пренебрег возможностью разыскать в пестрой толпе существо, которое смотрело на него в тот день с несказанным участием.

Жена Соколова умерла родами, когда он был молодым штабс-капитаном гусарского полка. Образ его милой Анны не тускнел, но все-таки отходил с годами в отдаление, олицетворяя для него юность и чистоту. Алексей не давал себе никакой клятвы оставаться верным всю жизнь первой любви, но за долгие годы не встречал женщины, от одного взгляда которой у него начинало бы биться сердце.

Теперь же он понял, что его существом, не стирая память о первой любимой — Анне, завладевает другая.

Соколов раньше не верил в любовь с первого взгляда, он смеялся, когда товарищи-гусары клялись в вечной страсти дамам, встреченным за час до этого на балу или в театре. После того торжественного для него дня, когда он увидел в первый раз девушку с пепельными волосами, он все чаще ловил себя на мысли, что вспоминает ее, и не просто вспоминает — жаждет увидеть вновь. Не понимая, что с ним происходит, он поначалу подтрунивал над самим собой, пытался рассеяться, отвлечься, однако наваждение не проходило. И все же он сдерживал себя и целых полгода не бросался на розыски незнакомки, хотя и загадал, уезжая, что если невредимым вернется из опасной секретной поездки, то обязательно найдет в Петербурге «пепельную головку»…

Но вот начался большой последний туннель, несколько минут ночного мрака, когда в вагоны через плотно прикрытые окна проникает противный мокрый паровозный дым и какой-то своеобразный резкий запах железной дороги. Затем во мраке начинают проступать очертания скалистых стен туннеля, становится все яснее, яснее — стены расступаются, и солнечный свет заливает скалистое полукружье. Поезд плавно сбегает на равнину, отдав весь свой пар тоннелю и хмурым Альпам.

Растительность спускается поясами — выше всех крепкий дуб, чуть ниже его высокий гордый лавр красуется своей вечнозеленой листвой. Рядом с лавром — светлый крокус и темная фиалка, ползучий шиповник взбирается на ветви лавра.

Далеко внизу под поездом расстилается серебристое море оливы, и из него, как черные плавники, торчат стрельчатые кипарисы. Еще ниже — там, где глаз еле различает, — природа уже разделана: на землю нанесена сетка полей, перерезанных голубыми нитями каналов, рядами плодовых деревьев…

Вот поезд уже катится по равнине, снова тяжело отдуваясь паром. Он стучит по сводчатому мосту через реку; у моста на скользких камнях пестрая толпа женщин стирает белье. На мгновение в окна вздымается крикливая трескотня голосов, и тут же они уже остались позади.

Колокольня, давно видневшаяся сверху, оказывается вдруг рядом. Свисток паровоза, затем свисток кондуктора, и первый итальянский город радостно приветствует путешественников. Короткая остановка, затем остались позади Милан и Пьяченца, Парма, Модена и Болонья. Мимо, мимо! Флоренция зовет!

Вечереет, и становится прохладно, вдоль пути стоят длинные оголенные тополя с одной лишь зеленой кисточкой на макушке, а за ними — прелестные итальянские огороды «подэри», где и овощи, и цветы, и фруктовые деревья — все вперемежку… Вот уже показался Арно, и тут же его воды заслоняются темными в сумерках деревьями Кашин — городского парка; вот старые крепостные стены, дома, нитки сходящихся и расходящихся рельсов, сигнальные огни, семафоры, последние толчки тормозов. «Фиренце!» — кричат соскочившие из вагонов кондуктора.

24. Флоренция, ноябрь 1912 года

Соколов остановился в «Отель д'Итали», большой красивой гостинице на набережной, где его принимали за коммерсанта средней руки, охочего до удобств и шика. Портье кивнул ему как старому знакомому, хотя Соколов жил здесь до этого лишь дважды. Алексей поразился его памяти. Видно, пора было менять и отель, и город для деловых свиданий с подданными соседней монархии.

Комнаты ему отвели на тенистую, шумливую Боргонисанти, где с раннего утра до позднего вечера бурлила жизнь. До встречи со связником оставалось три дня.

Ужинать Соколов отправился в ближайший подвальчик. Он знал это местечко в переулке, где днем собирались на обед извозчики, рабочие, погонщики, носильщики, а вечером иногда забредала изнеженная итальянская аристократия, чтобы испробовать — от своего пресыщения — народной пищи и юмора.

Здесь было вкуснее любого ресторана: на большой плите в присутствии гостя доспевал его заказ — и фритто мисто, и ньюки на пармезане, и что только душе угодно.