Негры во Флоренции

Эта гадюка знала, что я вру. Этот XXL был вовсе никакой не XXL. Это были маленькие красные трусики, такие шутки ради кладут старым толстым теткам под елку на Новый год. Итак, с чем я забралась на Йошко, с тем с него и слезла. Я лизала ему яйца и вокруг яиц, раньше он такое любил. Сейчас я скажу одну вещь, которую мне не очень-то хочется говорить, но я все же скажу: с нами в кровати был и Петар Крешимир. Пока я лизала яйца Йошко, он лизал свои. Я видела его длинный тонкий розовый кошачий член. Я еще подумала: вот у одного только Петара Крешимира на меня и встает, и еще: вот бы хорошо было, если бы все хорватские пэтээсэровцы могли сами себе делать отсос, чтобы нам, их женам, не разевать понапрасну свои рты. Забыла сказать, Йошко все это время курил, выдыхал дым прямо мне в глаза, щурился, стряхивал пепел на простыню… Это некрасиво, то, что я говорю, это звучит как издевательство над больным человеком. Неужели?! А я — здоровая?! Я — здоровая?! В кинофильмах пэтээсэровцы показаны более нормальными. Они стараются, чтобы окружающие были ими довольны. Хотят вписаться. Пэтээсэровцы, сидящие в инвалидной коляске, лижут только в кинофильмах. В жизни лижут женщины, лижут и лижут, а оргазма все нет и нет. Когда человек вляпается в какую-нибудь херню, он возвращается в прошлое, в котором херни не было, и ему жалко, что он вляпался в херню, но если он в херню не вляпался, он и не знал, что не вляпался в херню, поэтому он и тогда, оказывается, был вляпавшимся в херню. Ха! Интересно, что сказал бы об этой фразе мой сын, который так любит эту доисторическую обезьяну Блейка? Можем ли мы все быть как Блейк? Неужели моя фраза хуже фраз этого мерзкого Блейка? И все только потому, что она бессвязная и не адресована будущим, далеким временам? Но я обращаюсь к огню в печке. В вечности меня никто не будет цитировать. Это не означает, что меня нет, я есть, но я не Блейк?! Что я прицепилась к этому Блейку? «Телегу и плуг веди по костям мертвецов». Что я так ревную к покойнику, который всю свою жизнь изрыгал мудрые мысли?! Ладно, на самом деле я хотела сказать, что Йошко сидит там, в той комнате, курит, молчит, уставившись в одну точку, а мне следовало бы здесь, на кухне, вспоминать лучшие времена и сходить с ума из-за того, что муж меня больше не хватает за задницу. Мы вместе провели молодость, мы ходили на танцы в Опатии, плавали на пароходе на Раб. Такие воспоминания должны были бы привести меня в отчаяние, я должна была бы плакать, плакать и плакать… Мне плакать не хочется, я не чувствую ностальгии по поводу танцев в Опатии, мне насрать на мужчину, который курит за стеной на расстоянии двух метров от меня, я вообще не против того, чтобы он покончил с собой, только, пожалуйста, так, чтобы не взлетел на воздух весь дом, эту квартиру мы снимаем, она не застрахована. Это плохие мысли, а хорошо это, таскаться по врачам, просить советов, крепко обнимать пэтээсэровца по пятницам, вернувшись из Триеста? Не знаю. Да, именно так, не знаю. Все там были, не пойти воевать считалось неприличным. Если бы мужчины знали, что их ждет, Хорватия сегодня была бы несвободной по-другому. Что мы получили? Что нам дала наша борьба? Я уверена, что я была бы сейчас в Триесте и в том случае, если бы хорватским государственным гимном стали «Тамо далеко» или «Боже правде» [11]. Родина — это просто игрушка в руках небольшой группы больших разбойников. Совершенно неважно, что у парней на головах. Сербские пилотки-шайкачи, партизанские шапки, банданы с хорватским гербом или повязанный на голове американский флаг… Мужчинам этого не объяснить. Все они сбитые с толку обезьяны, все, лидеры и солдаты, проигравшие и победители. А женщины просто бляди, которые тащатся вслед за мужчинами-ратниками, мужчинами — завоевателями далеких лугов и полей, медленно ползут крытые брезентом повозки, их тащат два огромных рогатых вола, в бочках грязная вода, в воде белье, повозка ползет, вода в бочках трясется, белье стирается. Стиральную машину наверняка изобрел любитель вестернов. Это единственное благо, которое получил мир в результате походов завоевателей. «Хочу, чтобы моя жена и дети жили в мире и свободе». Кретины. С войны мужчины приносят своим женам и детям только ПТСР. Военные преступники, нажившиеся на войне бизнесмены, бандиты, насильники, воры, кардиналы — вот кто живет в спасенной Хорватии. Остальные бегут из Хорватии, чтобы выжить. Люди ничего не соображают. Труднее всего жить в спасенной стране в мире и свободе. Спасенная страна, мир и свобода помогают тебе понять бессмысленность жизни. Блаженное время войны. Страх смерти не позволяет человеку расслабиться, сконцентрироваться, убить себя. Во время войны самоубийц мало, все боятся снарядов и снайперов. Во время войны радуешься каждому дню, жизнь тебе дороже миллиона долларов, каждое мгновение воспринимаешь как счастливую вечность. Жители Сараева сами отправляют себя на тот свет и умирают от рака сегодня, когда пришли мир и свобода. Да провались он, этот мир и все эти горы свободы. Одна моя знакомая вчера умерла, вчера была пятница, она умерла от рака легких, Анчица была у нее в четыре часа дня, а в пять она умерла, так вот, эта покойная, не хочу называть ее имени, сказала Анчице: «Ты даже представить себе не можешь, представить не можешь, как мне хочется жить». И эта моя знакомая, чье имя я не хочу называть, когда услышала от врачей, что умрет, пошла и усыпила свою болонку Руфи, чтобы она, бедная, не обременяла ее детей, пока она будет таскаться с одной химиотерапии на другую. Перед смертью она превратилась в кожу и кости, и эта самая ее подруга надевала на нее памперсы, приподнимала, а потом почти несла до кофейни, та кофейня называется «Поцелуй», они там пили макиато. А? А?!!! Я пока еще не в агонии, поэтому я сыта по горло и польками, и русскими, и румынками, и автобусами, и ужасом, который охватывает меня в чужих помещениях и держит за горло и говорит мне «дыши, дыши, дыши, дыши, глубоко дыши, и я уйду, дыши, дыши… Дыши, дыши, дыши, дыши…»