Нея

Морис продолжает свои очень медленные телодвижения, но я знаю, что внезапно он убыстрит темп. И затем все будет стремительно развиваться. Я внимательно слежу за его движениями, и когда его рука неожиданно начинает выброс, когда вырывается струя спермы, я чувствую, как будто именно это выталкивает из меня оргазм, подобно пронзительному крику.

Мы оба дышим тяжело. Затем я встаю, чтобы принести полотенце. Медленно и осторожно обтираю его. Когда возвращаюсь из ванной, вижу, что он уже снял свой халат и, по-видимому, уснул. Я нахожу простыню, укрываю его и ложусь рядом, очень осторожно, стараясь не коснуться его, и остаюсь в таком положении несколько часов, вглядываясь в ночь широко открытыми глазами, слушая, как он спит.

Меня будит его рот, его язык грубо входит в мой рот, его руки мнут меня, а тело давит своим весом, и его член входит в меня, как сверло. Я не могу вспомнить, кто из нас выдохнул в конце «я люблю тебя».

ЭПИЛОГ, или ПОРЯДОК СРЕДИ ХАОСА

«Нет ничего, что не являлось бы хорошим», — сказал Балайам.

Джон Нанс. «Благородные Тасадей»

Я написала о Неанде, но Неанда — совсем другая история.

Мальтийцы из Марка Скала называют ее итальянским словом manicomio, сумасшедший дом. Может быть, из-за необычной архитектуры гептандрий в форме букета, которых уже насчитывается более двадцати… Или потому, что мы уподобляемся для них какому-то странному Порядку — поскольку без конкретных намерений мы нарекли себя Наунами и Неадами. Это вызывает смех, я знаю, но имена появляются, как и вещи, они никогда не являются ничем иным, как порядком среди хаоса, средством распознавания. Если мы называем себя Наунами и Неадами, то это делается в том же духе, что и присвоение точных названий предметам такелажа на парусном судне, чтобы избежать ошибок при маневрировании.

Мы все в Неанде должны были дать себе характеристику, определить свое поведение. Я не буду использовать слово «идеология» — не потому, что Неанда претендует быть выше любых идеологий или верит в выпадение из систем. Скорее, она хочет остаться жизнеспособной в контексте всех систем. Человеческие общества уже прошли через множество изменений; однако существуют определенные константы: занимаются любовью на Украине и в Пекине, в Нью-Йорке и в Новой Гвинее; едят, спасаются от холода и жары, и если не совсем в одинаковом стиле, все же основные потребности всегда одни и те же. Неанда хочет использовать информацию, почерпнутую из всех источников.

Любовь здесь, а я имею в виду исключительно любовь, которая единственно принимается в расчет, не превращает физическую любовь в раба богатства или молодости и больше не настаивает на красоте для ее претворения в жизнь — и, следовательно, больше не приговаривается ко лжи.

Люди «в возрасте» и совсем дряхлые, гомосексуалисты, дети, бедные и импотенты, любых цветов кожи — все они имеют свое место в подходящей им гептандрии. Есть свое право, как и у нашего левого крыла, наших консерваторов, реакционеров и даже наших реформаторов и революционеров.

Что хуже — небольшое, совсем незначительное число Наунов и Неад станет жителями Неанды на продолжительный срок. Никто не выгонит их оттуда, однако они и так обеспечены материально в том полном объеме, в каком позволяют времена.

С другой стороны, читателей этой книги интересует жизнь и преступление Неи. Она несла в себе силу и бунт, с которыми мы все так или иначе сталкиваемся. Ее логика и ясность — ее достоинства, одним словом, — привели ее к такому необычному выражению себя, которое трезвый ум обычно находит слишком сложным для понимания.

Мой отец едва ли больше разговаривает. Он ходит на прогулки. Его жизнь делится между меньшей гептандрией, в которой он поселился, и моей собственной, которую он посещает довольно часто, но всякий раз скорее по принуждению. Он, однако, никогда не претендует на меня полностью, ни как на дочь, ни как на любовницу. Он только кладет руки на меня время от времени или ласкает мое лоно. Когда я замечаю слезы в его глазах, он говорит: «Это жемчужины памяти, сувениры… Это не из-за печали, страха или даже любви».

Морис возобновил и обогатил свой тюремный опыт и образ жизни. Он здесь. Мы все меньше и меньше занимаемся любовью друг с другом, все больше и больше с другими, и мы так похожи, что многие вновь прибывшие принимают нас за брата и сестру.

Директриса занята тем, что организует обыденную жизнь, и именно она приветствует новых Наунов и Неад. Она выбирает их всех, мужчин и женщин, не отказывая никому. Некоторые из нас считают, что она имеет скучную тенденцию к фальшивому мистицизму. Она взяла за привычку объявлять: «Я Божья распутница». То есть она имела в виду, что доступна каждому и всем.

Что касается меня, то мне двадцать шесть, и я ожидаю смерти.

Она проповедует «сексуальную революцию» с не меньшим рвением, чем китайцы — свою «культурную революцию». Франсуа Жиро