Неясный профиль

С меня было довольно, я больше не могла, я повернулась и, нетвердо ступая, прошла по коридорам, где воцарилась тишина. Что бы ни говорил Алан, я никогда его больше не увижу; это невозможно, невозможно, и это слово преследовало меня до самого номера в «Питере». Я толкнула дверь. Секретарша Юлиуса, распаковывавшая багаж, растерянно посмотрела на меня, потом из своей комнаты вышел Юлиус, и я в слезах припала к его плечу. Он был ниже меня ростом, и мне пришлось немного наклониться. Наши силуэты, должно быть, напоминали юное, зеленое, одинокое деревце, которое поддерживала сухая, но очень прочная подпорка.

Пляж в Нассау – белый и прекрасный, солнце жаркое, а вода – прозрачная и теплая. Я повторяла это как заклинание, лежа в гамаке и пытаясь думать о том, что вижу. Ничего не получалось. Никакого блаженства, даже физического, я не испытывала среди всех этих благ. Прошло уже три дня, и все это время какой-то коварный зверек копошился у меня в мозгу, спрашивая: «Что ты тут делаешь? Зачем? Ведь ты одна». А ведь именно в одиночестве я переживала порой всплески необыкновенного, почти осязаемого счастья, когда открываешь вдруг в ослепительном и мгновенном озарении, что жизнь – прекрасна, что она полностью и безоговорочно оправдана в эту именно секунду простым фактом твоего существования. Не раз в моей жизни я была счастлива вместе с кем-то, и так было чаще всего, как будто, чтобы открыть, поймать эту крошечную молекулу счастья, нужен чувствительный микроскоп из двух пар глаз. А сейчас мои глаза не обладали достаточной силой, чтобы в одиночестве создать этот ослепительный свет. Юлиус, плохо переносивший жару, вел деловые разговоры в роскошных гостиных отеля с кондиционированным воздухом, а когда мы встречались с ним и с мадемуазель Баро за едой, не упускал случая похвалить мой загар. Сам он был очень бледен и выглядел усталым. Он глотал множество лекарств – белых, желтых, красных таблеток, запас которых он пополнил в Нью-Йорке, и время от времени повелительным жестом требовал какую-нибудь из них у бедной мадемуазель Баро, которая бросала тогда на него встревоженный взгляд. Сама я испытывала священный ужас перед лекарствами, но избегала даже намеков на эту тему из-за какой-то старомодной стыдливости – и это в наше время, когда каждый с увлечением описывает малейшие неполадки в собственном организме. Однако такое злоупотребление лекарствами меня все-таки беспокоило, и я наконец обратилась с вопросом к мадемуазель Баро, которая скрепя сердце перечислила мне ошеломляющий список тонизирующих, снотворных и транквилизаторов. Я была удивлена. Юлиус, неуязвимый могущественный делец, нуждается в успокаивающих средствах? Мой защитник, оказывается, сам жаждал защиты? Мир перевернулся. Я, разумеется, знала, что девять десятых «хорошо питающегося» населения Земли прибегают к подобным вспомогательным средствам. То, что Юлиус, неся непосильное бремя бизнеса и одиночества, нуждается в них, тоже было логично. Тем не менее впервые мне открылась его слабость, и это испугало меня. Однако я была уже взрослой и знала, что под слоем бетона бывает песок, а под слоем песка – бетон и что трудности бытия испытывают все. Я задумалась, каким было детство, прошлая жизнь Юлиуса, какова суть его натуры. И вовремя: следовало бы уже поинтересоваться тем, кто проявил ко мне столько доброты.

Если не считать этого краткого момента угрызений совести, я непроходимо скучала в этом карикатурном Нассау, заполненном истеричными американками и вымотанными дельцами. К счастью, благодаря конкуренции бесчисленных бассейнов, этих убежищ от акул и микробов, море целиком оставили мне. Мое постоянное одиночество на пляже тяготило меня иногда, зато притупляло чувства, и отзвук криков Алана в больничной палате все слабел, так что я без особого нетерпения ждала, когда мое тело придет в согласие с окружающим пейзажем или когда мы вернемся в Париж. Вечера были прекрасны, на берегу устанавливали столики, и невидимый пианист играл в тени деревьев под аккомпанемент банджо старые мелодии, принесшие когда-то славу Колу Портеру. После ужина немногочисленные обитатели отеля укладывались в гамаки и любовались морем и луной, роняющей отблески в неумолчный гул океана. В один из таких вечеров, когда Юлиусу пришла в голову нелепая идея послушать вальс Штрауса, я нашла пианиста на деревянной эстраде у самой воды и объяснила свою просьбу несколько взволнованным голосом, потому что он был замечательно красив. Он показался мне очень смуглым, очень стройным, очень беспечным и уверенным в себе, и мы обменялись с ним одним из тех откровенных взглядов, какими я в своей жизни редко обменивалась с незнакомцами – независимо от того, имел ли такой взгляд последствия или нет, всякий раз он служил очевидным знаком взаимопонимания. Пианист заиграл «Венский вальс», и я тотчас отошла, улыбаясь своему прошлому или будущему беспутству, а потом о нем забыла. Но на миг этот взгляд напомнил мне, что я женщина, что я дар, что я живая.