Неймдроппинг

вспоминать, но все проиграли, однако, на что под подушкою прядь, на

что в медальоне щепотка, на что в мармеладе кольцо, и волны играют

нечетко, в косые проборы лицо. Не помню-не помню-не помню, а кто

вы  такие  теперь,  построили  здесь  колокольню,  забыли  приделать

к  ней  дверь,  стучишься,  обрящешь  по  полной  и  в  каждые  двери

войдешь,  доедешь  до  первопрестольной  родной  головою  под  ёж,  и

все тебе прочат простое, бытийственных пряностей ряд, просторное

счастье в простое, огни никуда не горят. Простишь ли меня, чудо-юдо,

любимое чудо страны, за реки прозрачного флуда, где все запятые

равны. Простишь ли меня не за дело, всю ленту назад прокрутив, и

память тебя не задела, гостиничный аперитив.

***

Поля немотствуют, и пока затекут колени от черной весны, чадящей

до декабря, о чем еще спросить у любимой тени, десятую за день под

козырьком куря. Любимая тень, мы берем до получки трешку, любой

карусели  верить  обречены  –  такая  любовь  случается  понарошку,

обходят сомнения, почести и чины. А что тебе видно там из полей Аида,

на все подлокотники кресел не напастись – за столько лет не смогла

отпустить обида, но кажется, кажется… лучше перекрестись. Тебе бы

себя порадовать чем-то, впрочем, для мира живых исключительный

интерес  имеет  лишь  то,  что  согреем  и  обесточим,  стремительно

вырос и сам по себе воскрес, и выбрал сомнения, что и почетно было,

и  будет  всегда  цениться  как  ремесло,  на  станции  «Войковской»

было  дешевле  мыло,  куда  тебя  там,  дурашка  мой,  занесло,  сидел

бы себе на этом суку до лета, читал смски, пущенные вразброс, но

здесь говорить – такая теперь примета, что всё остальное, кажется,

перерос, и люди хотят пускать пузыри, как рыбы, и молча на душу

ближнего не глядеть, такую столицу выстроить не могли бы и спички

в кармане носить, и спускаться впредь всего лишь в метро, в такие

еще глубины, сидел бы себе на суку и смотрел на лес, растает весною

домик  из  цельной  льдины,  и  фунт  эскимо  потеряет  свой  прежний

вес.  И  жил  бы  один,  как  сказано,  передачи  по  местным  каналам  в

двенадцать часов смотрел, и не было тел выстраивать сверхзадачи,

и вовсе каких-нибудь нерасторопных тел, а было бы всё заманчиво

и красиво, табак для курения, терция, интервал – двенадцатый год,

журнал для семейства «Нива», проси, что захочешь, раз душу мою

позвал.

38

***

39

Писали  об  акушерке  и  брадобрее,  заказывали  к  лимону  мартини

бьянко,  алмазный  мой  венец  нельзя  ли  скорее,  в  мире  весна,  а  в

подполе  такая  пьянка,  мертв  твой  Димитрий,  куда  же  мертвее

сроду,  а  разве  мне  любить  другого  по  чину,  за  краденый  поцелуй

покупать свободу, нетронутой красоты надевать личину. Мертв твой

Димитрий, приходит к тебе с юлою, вертит ее под окнами до рассвета,

нет, ни за что я всё-таки не открою, я не причесана и не совсем одета,

а полевые цветы, что охапкой носит, вянут охапками там, где весной

сморило. Что перед Богом никто за нас не попросит, я еще днем все

пули  заговорила.  Так  и  идет,  не  помня  родства  и  плоти,  каждый

поребрик  свинцовыми  начиняя,  на  сообщение  «Ваш  фельетон  в

работе» смотрит забывчиво, и не ведет кривая в город родимый, спит

без последней мысли, в городе спят акмеисты и ничевоки, на пироге

немецкие  сливки  скисли,  всё  же,  Мари,  не  будьте  ко  мне  жестоки,

рати святой ответил – останусь с вами, винные ягоды, спирта запасы

ночью, счастье давно пора выгрызать зубами, ягоду тоже пробовать

только волчью. Всё же не будем мы посвящать сонеты разным другим

вещам не в пример друг другу. Бойся данайцев, Мари, не узнаешь, где

ты, так вот хотелось видеть в тебе подругу, что ничего не срослось, аз

и буки-веди – други мои последние до петлицы, гул балалаечный и

под окном медведи, море спокойствия, клюв закрывают птицы.

***

Отвечать  за  родные  пенаты  этой  ночью  никто  не  хотел,  отпускали

лягушек  юннаты  по  особой  сыпучести  тел,  отпускала  Юдифь

Олоферна,  подарив  на  прощанье  кушак,  хоть  печаль  моя  будет

безмерна, что расстались мы как-то вот так – ни кровинки на старом

паркете, ни помады на левом плече, приручили мы тех, что в ответе, и

ходили за ними, в т.ч. чтобы им и тепло, и уютно, и подарки на праздник

труда, все они предают вас и пьют, но к ним еще прикоснешься когда,

чтобы  так  вот  за  руку  держали  и  шептали  на  ушко  секрет,  здесь

такие откроются дали, никакого секрета здесь нет, чтобы так вот ни

в рифму, ни в строчку, отпущение горше греха, а потом отпусти мою

дочку, что и к рифмам за кровью глуха, и по капле она из бювета,

чтобы  все  приходили  с  веслом,  есть  же  милые  вотчины  где-то  и

какой-то  особенный  дом.  Так  проходишь  вприглядку-вприкуску  за

нетонущей  тенью  мяча,  никогда  не  давай  себе  спуску,  потому  что

вода горяча, пар идет, за родные пенаты никому отвечать не дано,

потому остаешься одна ты и ногами не щупаешь дно.

***

Замерзаете в пути вы или пьете ночью клей (эти хеттские мотивы

бедной  родины  моей),  сердцу  станет  безразлично  –  Бармаглот

и  китоврас,  переменчиво-двулична  память,  греющая  вас.  И  по