Неймдроппинг

право, никто не спросит меня: «Куда вы», когда я иду домой, а мне

там  нужно  скучать  о  важном,  потом  дописать  кой-какие  главы,  и

наши лужи без переправы, и пряничный домик мой». Она сказала:

«Да, я чудачка, и это, в общем, для вас задачка, которую, если б не

лень родная, сподобились разгадать. Но вам за это никто не платит,

а  мне  писать  надоело,  хватит,  пусть  кто-то  душу  твою  лохматит  –

такая вот благодать».

58

В английском языке нет грамматической категории рода,

59

табличек

«Не сорить на газонах» и «Догмы 65», во рту закипает олово, в воде

растворилась сода, и всё, что еще не выпито, пора отнести в печать.

В волшебных картинках сердце Богоматери Ченстохова раскрашено

алым  фломастером,  чтоб  доходчивей  объяснить,  что  всё,  что  здесь

интересного,  уже  для  тебя  не  ново,  а  всё,  что  ново,  какое-то…  но

тянется  эта  нить  туда,  где  всё  настоящее.  Принимали  вы  на  ночь

что-то,  чтобы  сны  не  снились  бездомные,  совсем  никто  не  достал?

Нет  Европы  и  Азии,  и  парового  флота,  и  букваря  с  березками,  и

опустел  пенал.  Светят  в  глаза  фонариком  эти  придонные  рыбы;

«Как  бы  чего  не  вышло»,  -  каждый  себе  твердит,  или  придешь

на  Васильевский,  или  внутри  Карибы,  волос  твоей  Алёнушки  из

шаурмы. Аппетит – это физиологическая реакция на особо сдобную

массу,  расползающуюся  медленно  по  Кольцевой,  заменяя  собой

кровь, почву и расу. Нет, слишком много вы приняли, и как до сих

пор живой. Столько лет разговариваешь дольником – не пообвыкся,

что ли, к мятным улыбкам в комисcионках еще не привык. Человек

не  оценит  ничтожность  собственной  доли  участия  в  рисках,  ну

вырван его язык, ну лежит под стеклом в качестве яркого экспоната,

«принадлежит  предположительно  Чаадаеву»,  кролики  и  удав,

маленькая ночная выправлена соната нам для особой радости – жить

бы, не пострадав, жить на солнечной стороне улицы Карла Маркса

возле  коричной  булочной  с  маленьким  бубенцом,  на  безымянном

пальчике всё остается клякса, и безмятежно хочется здесь торговать

лицом.

Память  о  них  переключаешь  в  ручном  режиме,  а  лучше  бы  сразу

поставить на автомат, стали же мы как-то сразу себе чужими, больше

друг другу не светят и не болят. Выросли мы как-то вдруг, а теперь

отменим годы взросления, странствий по колесу, будем носить свой

старый  советский  деним,  до  половины  квеста  в  таком  лесу,  или  в

другом лесу, или даже в роще, узкоколейка приходит опять в Елец

– это намек, что пора становиться проще, съездить в Гурзуф, на все

накупить колец. Это намек, что ты отутюжен гладко, даже на ноль

помножен  за  столько  лет,  из  карамели  на  пол  течет  помадка,  на

подоконник капает верхний свет. Словишь себя и засунешь в карман,

как муху, чтоб не остаться снаружи одним одна, на одиночество нет,

не хватает духу, и подстаканникам нет, не хватает дна. Сложишь себя

в четыре угла и спрячешь, чтобы никто не додумался развернуть, и

для отвода глаз никогда не плачешь, и коготками нежно щекочешь

суть, чтобы она привыкла к тебе, уснула, стала податливой, словно

лавровый лист – это другие пусть приставляют дуло, только дурак

перед  каждым  бывает  чист.  Память  о  них  предоставлена  им  в

купюрах мелким достоинством, чтобы считать весь день, и на границе

не помнишь о тучах хмурых, и вспоминать что-либо совсем уж лень.

Вспомнишь  о  них,  а  они  тут  как  тут  уж,  гордой  хочешь  казаться

Гердою восковой, зверь ли морской приснится с печальной мордой,

на берегу отпечатался, как живой.

60

Когда  ни  окон,  ни  дверей,  никаких  людей,  надеваешь

61

красное,

думаешь, где здесь перед, есть чем занять свои мысли ближайшие

пять минут, когда говоришь: «Нет, совсем его не люблю», а никто не

верит, доказательством профпригодности женщинам тащат кнут, а

мне мучительно хочется спать, колобок катился по свету, и бочок его

мягкий серый волчок кусал, потому что волчкам не должно блюсти

диету, вырыл яму в Котовске, неделю ходил на вокзал, насмехался

над  чувством  стадности  и  способностью  к  мимикрии,  а  из  бочка

надкушенного в траву сочился крахмал, приказчики фунты сахара

носили ему такие, но всё-таки для брожения не вышел годами, мал.

Я теперь избегаю броскости, лежу на дне в мутном иле, иногда ловлю

кувшинки, их с аппетитом ем, ах, зачем вы меня через двадцать минут

забыли, и попала в разряд доказанных теорем. Я теперь говорю, что

мне вовсе никто не нужен, что, как видите, я достаточна и сама, и не

нужно сквозь разума сон вам готовить ужин, и в спокойствии тихом

можно  сходить  с  ума,  исписать  молескин  и  почитывать  Алигьери,

никого не бояться (мало ли кто на дне подползает к тебе) – говорить:

«Господа,  вы  звери,  мы  такие  хорошие  в  мире  таком  одне»,  мы

питаем  эстетику  кровью  своей  компотной,  и  рентгеновский  снимок

закладкою  к  Бертрис  Смолл  –  это  скука  в  метро,  и  потом  –  не

родись свободной, все свои падежи вот так не клади на стол. Когда

ни  окон,  ни  дверей,  ты  не  будешь  простужен,  не  окажешься  всех

отверженных  ненужней,  словно  овод  из  этих  авгиевых  конюшен,