Неймдроппинг

в  грозу,  вот  и  на  трибунах  становится  тише,  только  я  тут  семечки

зачем-то грызу, сбиваюсь со счета на десятом пакете, подвенечное

платье и патефон выиграть мечтаю, будьте как дети, и будет играть

с вами в салки он. Будете скучать на грозовом перевале, до десятой

серии не дотянув, прочие давно уже проиграли, и какой теперь из них

стеклодув, будет им каждое место пусто, будет им каждый кипяток

с  ноготок,  планомерно  создавать  из  себя  Златоуста,  чтоб  увидеть

Апокалипсис между строк, а куда его потом приделать, болтаться по

чужим вагонам безбилетным тряпьем. Планомерно создавать из себя

паяца, никому не рассказывать, что мы пьем. И в приходно-расходной

за других расписаться, и головушку буйную сверху сложить, и всем

говорить,  что  бесполезно  бояться,  а  надо  просто  себя  изжить.  И

водить себя по Невскому строго, и в витринах трещины наблюдать,

что внутри отражается мир без Бога, платяного шкафа ручная гладь,

никому  не  рассказывать  –  так  и  видно,  как  ты  тянешься  ветрено

за  пером,  а  потом  совсем  опоздать  обидно,  переполнен  беженцами

паром.  Значит,  здесь  останешься  до  рассвета  и  воды  отведаешь

ледяной,  можно  даже  поверить,  что  скоро  лето  и  ковчег  построит

из пробок Ной. Можно даже во что-нибудь и поверить на досуге, а

почему бы нет, впечатления лета прохожих сверить и позволить им

подсмотреть ответ.

Решил  сочинить  историю,  украл  две  служанкиных  ленты,

перечеркнуть  –  позаимствовал,  политкорректность  нужна.  Вышла

замуж,  купила  айфон,  не  станешь  совсем  никем  ты,  выходишь

одна  на  дорогу  и  ночь  на  плечах  нежна.  Выходишь  одна  на  дорогу

и пишешь: «Пишу вам много, а вы мне не отвечаете, прилично ведь

отвечать».  Блюдя  обученье  строгое,  коверкает  недотрога  реляции

подсознания, с утра не пойдут в печать. Крестить меня снова веточкой,

космическим  ветром  хладным,  поставишь  крестик  на  клеточке  и

скажешь: «Линкор разбит», и кровь твоя плоть печальная, распитая

под  парадным,  идущая  прейскурантом  в  родимый  наш  общепит.

Оставь  меня  здесь,  где  сложится  всеобщая  жизнь  и  благо,  где  всё,

что мечталось, сможется, и всё, что не нужно, здесь, и ты достаешь

из  курицы  (сердечной  сумы  бумага,  куриные  ножки  крестиком  и

дождь нам чернило днесь) бутылку «Столичной», крошево останется

от кумира, лежит на столе с подливою и мается наготой, бряцай на

своем треножнике – на что тебе, в общем, лира, играй между делом

в  шахматы  святой  своей  простотой.  Однажды  по  самоучителю

проигрывать  был  научен,  какой-то  дебют,  Волхонкою  прошелся  по

мостовой, ходил не в пример им жизненно и был в разговорах скучен,

и  снова  за  поворотами  остался  звериный  вой  на  «Радио  Люкс»,  ты

каешься, ты хочешь казаться проще, и с каждою парикмахерской в

предсердьи своем хранить «Прости меня, Жанна, голоса осталось до

Пирогощи, и то сказать – нашу песню бессмертием не убить». Прости

меня,  Жанна,  хочется,  чтоб  всё  оставалось  белым,  носили  тебя  в

предбанники  и  ставили  всем  в  пример,  тобой  врачевали  лености,

питались мореным телом, возможности ограничены отменою буквы

«ер», и ищешь себя такую вот красивую и хмельную, считаешь себя

десятками, выбрасываешь волной, ты больше себе не встретишься,

поэтому  не  ревную,  за  голод  и  расстояние  избыток  свой  головной

оставишь себе, мы теплимся, мы тешимся и сверкаем, останемся на

паркете завещанною тебе неравною битвой с этим вот отверженным

урожаем, угадывай и угадывай, в какой же теперь руке – вот сердце

мое, холодное, как тот леденец из банки, растает в руке – и станет

котенок и петушок, которые все описаны, как нам завещал Бианки,

оставь  же  льстецов  и  пьянки,  наивный  мой  пастушок.  Иди  же  за

мной  по  рыночной,  иди  же  за  мной  по  кромке,  рассказывай  сказки

88странникам без кофе и сигарет, устанешь следить за титрами –

неможется  Незнакомке,  пока  барабан  не  крутится,  хотят  передать

привет.

Твоему любимому всё равно, что вода из крана

теплей молока, прозрачней хрустальных крошек,

холоднее руки, память твою берущей на 48 часов,

89

до восхода солнца. Твоему любимому всё равно,

что молчанье значит только то, что вы однажды

в него вложили, договорились черное сделать плотным,

белое – матовым и без оттенка желчи,

без оговорок, которые здесь уместны были бы,

толком вы отгадай друг друга, а не побуквенно,

как мы умеем, впрочем. Были бы мы легки и светлы,

как пламя, были бы мы прекрасны и долговечны,

были бы всем из рук твоих драгоценны

патокой жалости выданные рецепты – счастлива будь,

если сможешь себя измерить и записать, навес для оранжереи

40 на 2, не бывает таких иллюзий.

Твоему любимому всё равно, что февраль и плакать,

что не доходят на землю такие льдины,

тают с подветренной и опадают хлопком,

не для тебя история этих знаний,

всё это было в бывшем, небывшим лучше

выбрать себе пространство координаты, пишет «люблю»,

а жить надо дольше смысла, дольше себя, чтоб все тебя не догнали,

не разувериться прежде, чем этим летом станет весло и бабочка

на асфальте, было «люблю» на каждое время года,