Нейрофитнес. Рекомендации нейрохирурга для улучшения работы мозга

Единственным выходом при диагнозе Уильяма было удаление опухоли хирургически, но задача эта очень непростая. Через несколько дней Уильям лежал у меня на операционном столе, и я осторожно отворачивал вниз лоскут кожи с его лба, оставляя свободно свисать перед глазами и носом. Затем просверлил по кругу отверстия и с помощью маленького элеватора (тонкое нейрохирургическое «долото») принялся поднимать костный лоскут лобного участка черепа. И как будто в знак протеста последние тонкие костные соединения вдруг потрескались и отвалились обломками со звуком, какой бывает, когда расщепляется дерево.

А вот и несравненный шедевр, сотворенный Матерью-природой, высшее и окончательное испытание для талантов резчика-скульптора от нейрохирургии. Ни одна другая часть мозга не таит в себе столько опасностей, сколько срединная часть лобной доли, где глубокая борозда, или продольная щель, разделяет большие полушария мозга, как киль разграничивает днище корабля. По центру черепа спереди назад спускается плотная ткань серого мозгового вещества. Кроме того, здесь же залегает гигантская вена, дренирующая кровь из всех тканей мозга. Я скоагулировал ее, отсек несколько сантиметров, и открылось мое операционное поле: правая и левая лобные доли Уильяма, между которыми раскинулась опухоль.

Следующие несколько часов я выскабливал патогенную ткань из полости опухоли – жесткую и резиновую, как пережаренный эскалоп, – пока не осталась одна пустая оболочка. Миллиметр за миллиметром я отслаивал эту оболочку, сросшуюся со здоровой мозговой тканью. Я действовал очень осторожно, поскольку главным для меня было в процессе удаления опухоли не повредить поверхность мозга.

И вот я закончил, однако правая и левая лобные доли все еще оставались деформированными, по-прежнему предоставляя обширное ложе для менингиомы, которой уже не было. Но я знал, что это нормально: теперь, когда лобные доли больше не испытывают постоянного давления, они расправятся и примут положенную форму – это вопрос нескольких месяцев.

И еще я знал, что Уильяму на восстановление понадобится время. Когда мы переводили его в отделение реабилитации, он по-прежнему держался холодно-отстраненно и безучастно, как Спок из «Звездного пути». А через две недели, когда он явился на первый послеоперационный осмотр, я впервые заметил ухмылку на его лице. Прошло еще несколько месяцев, и я узнал, что Уильям возвратился в жизнь – теперь у него были и работа, и машина, и жилье. Возможно, он не сможет вернуться в прежнюю профессию, но, по крайней мере, восстановил отношения со своими взрослыми детьми, которые прежде сторонились его, подозревая в тяжелой наркотической зависимости.

Оглядываясь мысленно на случай Уильяма, я не устаю поражаться, насколько наше благополучие зависит от утонченной и хрупкой архитектуры мозга. Давая нам способности, мозг волен и отнять их у нас. Мы привыкли считать, что нашу личность определяют присущие нам высшие психические функции – интеллектуальные или творческие – и все то, что мы благодаря им создали или сделали возможным. Вряд ли кто-нибудь говорит о другом человеке, что тот «имеет креативность» – нам привычнее сказать, что «он креативный». Но стоит опухоли вторгнуться в лобную долю и растолкать ее правую и левую части, как мы убеждаемся – вот неожиданность! – что высшие психические функции совсем не наша неотъемлемая собственность, они лишь даны в пользование. И что любопытно: при повреждении одной из двух лобных долей человек по-прежнему может быть способен к нормальной жизнедеятельности. Эта согласованность обеих частей лобной доли рождает наивысшую форму психической деятельности – творчество.

Итак, что же рассказывает нам о природе творчества случай бывшего телепродюсера, у которого образовалась опухоль между правой и левой лобными долями? И как получилось, что вследствие постоянного давления на лобную долю опухоль отняла у Уильяма способность к творчеству? И где, в каком именно месте, высекается эта таинственная искра творчества?