Нейромант. Сборник

Оставив разношёрстную команду в Пилоте, я отправился домой. Дошёл пешком до Четвёртой и сел на троллейбус. Я ехал мимо витрин, которые вижу каждый день, подсвеченных безвкусно и ярко: одежда, обувь и софт, японские мотоциклы, припавшие к полу эмалированными скорпионами, итальянская мебель. Витрины меняются сезонно — магазины появляются и исчезают. Сейчас они окутаны предпраздничной горячкой — на тротуарах полно людей, множество парочек, вышагивающих быстро и целеустремлённо мимо ярких витражей, собираясь прикупить «то миленькое что-то там из чего-то там». Добрая половина девушек носит высокие, до бедра, подбитые нейлоновые сапоги — мода пришла сюда из Нью-Йорка прошлой зимой, это, как считает Рубин, делает их похожими на слоних. Я ухмыльнулся, и внезапно до меня дошло, что всё кончено, что я расквитался с Лизой и что теперь немыслимое притяжение Больших Денег засосёт её в Голливуд не хуже, чем если бы она сунул ногу в чёрную дыру. Что сделано, то сделано, подумал я, и словно бы отпустил какую-то внутреннюю завесу, почувствовал самый краешек моей к ней жалости. Но только самую малость, потому что не хотел портить себе вечер какой-то мутотенью. А хотел я веселится, чего со мной давно уже не было.

Я вышел на своей остановке, и лифт поднял меня наверх с первой попытки. Хороший знак, подумалось мне. Наверху, приняв душ и переодевшись в свежую рубашку, я разморозил в микроволновке буррито. Приходи в норму, посоветовал я своему отражению, когда брился. Ты слишком много работал. Кредитки чересчур растолстели, пора это подправить.

Буррито были вкуса картона, но я решил — это мне тоже по душе, их агрессивная нормальность. Машина моя на ремонте в Бёрнаби — надо залатать подтекающий водородный бак, и водить мне не придётся. Так что, я мог отправиться тусить, а утром позвонить в Пилот и сказать Максу, что приболел. Теперь ему меня не выгнать, я теперь звезда, и Макс мой должник.

Должничок ты мой, Макс, обратился я к замёрзшей бутылке Московской, выуженной из холодильника. Да ты мне по гроб обязан. Я провёл три недели, редактируя мечты и кошмары одной не слабо шизанутой особы, Макс. Твоё здоровье. Так что, теперь можешь расти и процветать в своё удовольствие. Я плеснул в пластиковый стаканчик, оставшийся с какой-то прошлогодней вечеринки, на три пальца водки и вернулся в гостиную

Порой мне кажется, что здесь никто особо и не живёт. Но не из-за бардака; я убираю автоматически, как робот, и никогда не забываю вытереть пыль с постеров и полок. Но бывают моменты, когда внезапно охватывает холодный озноб — это же обычный набор самых обывательских вещей. Не то, чтобы мне хотелось завести кошку, обставить всё растениями или чем-то ещё, но иногда кажется — кто-то другой вполне мог бы жить здесь, среди этих вещей, и всё это будто взаимозаменяемо… Моя это жизнь или твоя, а может вообще — кого-то другого…

Думаю, у Рубина схожие взгляды, но для него это источник сил, вдохновения. Он живёт в чужом мусоре, и все вещи, что он тащит домой, были когда-то новы и уникальны, что-то для кого-то, пусть и не долго, значили. Он просто сгребает вещи в шизоидного вида грузовик и отвозит в свою берлогу, ну и оставляет выдерживаться компостными кучами до тех пор, пока не придумает, что с ними сделать. Однажды он показывал мне свою любимую книгу по искусству двадцатого века: там было фото автоматической скульптуры под названием «Мёртвые Птицы Снова Летят». Штука вроде ворота раз за разом прокручивала подвешенные на лесках мёртвые птичьи тушки. Рубин улыбался и одобрительно кивал, и мне стало ясно, что он ощущает автора этой работы своим, в некотором роде, духовным наставником. Но что бы Рубин сделал с моими разрозненными постерами, с мексиканским матрасом из Бэй и темперлоновой икейской кроватью? Ну, подумал я, отхлёбывая первый обжигающий глоток, он бы что-нибудь придумал, потому-то он известный художник, а я нет.

Я подошёл к окну и прислонился лбом к зеркальному стеклу, столь же холодному, как стакан в моей руке. Пора идти, сказал сам себе, а то все симптомы боязни городского одиночества налицо. Но от этого есть лечение. Давай, надо выпить.

Особо нажраться той ночью так и не удалось. Но и мудрого благоразумия я не проявил — надо было просто пойти домой, поглядеть какое-нибудь древнее кинцо, и завалиться спать. Но напряжение этих трёх недель, скопившееся внутри, гнало меня, словно пружина толкает тикающую стрелку старых часов, через ночной город. Роль же смазки играла выпивка, поглощаемая мною там и тут на пути. Это была одна из тех ночей, когда будто проскальзываешь в какую-то альтернативную реальность: город, выглядит ну совсем как тот, который ты знаешь, с одним лишь отличием — нет в нём никого, кого бы ты раньше любил, знал или хотя бы встречал. В такую ночь можно зайти в знакомый бар и заметить, что вся обстановка поменялась. Потом понимаешь, единственной причиной посещения этого места было желание просто увидеть знакомое лицо — официантку, бармена, да кого угодно… Подобные мысли веселью не очень способствуют.